И она согласилась. Подбежали двое солдат. Цесаревна уже не различала лиц, вся во власти нервной суеты и напряжения. Подхватили, посадили на скрещенные руки, она обняла их за плечи, и понеслись солдаты во главе с красивой, разрумянившейся от ветра и мороза молодой женщиной.

Лесток не терял головы во всей этой суматохе — отделив двадцать пять солдат, он приказал арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.

Восемь гренадеров пошли вперед: знали пароль и притворились, что совершают ночной обход. Караульные у входа во дворец легко дали себя обезоружить — они закоченели от холода и рады были любому происшествию, чтобы поскорее закончить ночную службу.

В кордегардии дежурный офицер крикнул было команду тревоги «На караул!», но его свалили на пол, и бедняга был бы проткнут штыком, если бы Елизавета своей рукой не отвела штык в сторону.

Путь в опочивальню правительницы был открыт. Австрийский посланник Линар уехал, и Анна Леопольдовна спала вместе с мужем, хотя в последние дни у них вышла размолвка, и они по–прежнему не разжимали губ, даже предаваясь исполнению супружеского долга. Было известно, что Левенвольд предупреждал Анну Леопольдовну об опасности, но она обозвала его сумасшедшим и заснула глубоким сном.

Их грубо разбудили, арестовали и, позволив едва накинуть верхнюю одежду, свели вниз и заперли в Петропавловской крепости.

Шум разбудил младенца–императора Иоанна. Кормилица спустилась с ним в кордегардию, и Елизавета, сидевшая у теплой печки, взяла ребенка на колени и прижала к себе:

— Бедный невинный мальчик! Твои родители одни виноваты!

Она увезла его в санях, и разбуженный шумом народ, уже узнавший, в чем дело, кричал ей «ура!».

В церкви Зимнего дворца уже шла присяга на верность государыне Елизавете. Никто еще не знал, как ее называть — императрица, правительница, регентша, но ограничивались одной формулой присяги — на верность матушке Елизавете.

В Зимний беспрепятственно приходили все новые и новые люди, и в суматохе никто бы не заметил, если бы нашлись люди, хотевшие все повернуть по–старому. Но не нашлось таких смельчаков, приверженцы Анны Леопольдовны попрятались, тряслись от страха за свои головы, и нм не пришла простая мысль о сопротивлении. Гвардия была за матушку Елизавету, и под их защитой она начала властвовать.

У Зимнего собралась огромная толпа, она требовала цесаревну, и Елизавета, веселая, оживленная, радостно сияющая, бросилась на балкон. Кто‑то догадался сунуть ей в руки младенца, кто‑то набросил шубу на едва прикрытые простеньким платьем плечи, и она выскочила на мороз, держа ребенка и махая свободной рукой.

Новоявленная царица не различала лиц, все плыло в праздничной суматохе, но теперь она поверила в свою счастливую звезду и тихонько сказала:

— Слава тебе, Господи, слава тебе, Пресвятая Матерь Богородица, слава, слава, от рабы твоей Елизаветы…

Никто не понимал, что произошло, а что началось. Казалось, что место матери Анны Леопольдовны заняла тетка Елизавета. И она сама еще в наспех изданном манифесте ни слова не произнесла, кто же она такая. В манифесте лишь говорилось, что вследствие беспорядков, происшедших во время малолетства Иоанна, ее верные подданные и все преданные ей гвардейские полки просили ее занять престол.

Но солдатам было этого мало. Они кричали: «Матушка–императрица Елизавета!» И толпа на площади подхватила это слово и разнесла его по всему городу. И она почувствовала себя императрицей, словно бы народная воля подтолкнула ее на этот шаг. Елизавета вспомнила сияющие лица солдат, вспомнила преданный, радостный, обжигающий взгляд Никиты Панина, и словно крылья выросли за ее плечами. Она стала императрицей — по воле народа, как потом постоянно подчеркивала она.

Только через два дня — 28 ноября — появился, наконец, вразумительный манифест, в котором упоминалось о правах Елизаветы на трон, подробно и обширно доказывалось, что она не случайное лицо на российском троне, что ее наследные права законны и основываются на юридическом праве. В этом же манифесте объявлялось, что малолетний принц Иоанн Брауншвейгский вместе с родителями отправлен в Германию, по пути ему воздаются соответствующие почести…

Появился маркиз Шетарди, и Елизавета принялась покорно следовать его советам. Задержать всех курьеров на границе — ни туда, ни оттуда, покуда не будет отправлен официальный отчет о начале царствования, пока иностранные дворцы не получат официальные реляции, задержать принца Брауншвейгского до отъезда в Германию, ибо из‑за этого малолетнего императора могут возникнуть большие затруднения и большие войны, а самое главное, тотчас объявить наследником престола принца герцога Голштинского, одного из внуков Петра Великого. И она правильно сделала, что следовала всем советам Шетарди: он знал политику, а эти мелкие и ничтожные людишки вроде Шуваловых не понимали еще ничего. Они научатся, но потом, потом, а пока советы Шетарди воспринимались ею как благо…

Всю первую половину томительной длинной дороги грызли сердце Никиты Ивановича горькая обида и сожаление об утраченной столице. Не то чтобы любил он Северную Пальмиру, не то чтобы был привязан к ее топким мшистым берегам, не то чтобы был он уж слишком поглощен любовью к своей богине — Елизавете. Но чувство несправедливости и сотворенной с ним нелепости терзало его душу. Мало–помалу, копаясь в воспоминаниях и обращая внимания на те взгляды, которые он пропустил на том последнем балу, анализируя все происшедшее, он понял, что почетная его ссылка была делом рук не самой Елизаветы, а ее наушников и шептунов. Вот от них‑то и зависело все: и благосостояние государства, и милости, и благоволения императрицы. Ничто не управлялось так, как надо было бы по всеобщим законам, все зависело от случайно брошенного взгляда, от случайно повторенного на ушко государыне слова, от случайных малозначащих деталей, которые вдруг, соединяясь, вырастали в ложную проблему. Тогда уже зародилась, в дороге, в пыльном и тряском тарантасе, эта его неистребимая ненависть к случайным людям, оказавшимся возле трона, руководившим всей политикой. Уже тогда стал он думать, каковы же последствия этих стихийных бедствий в лице фаворитов и их сообщников…

Впрочем, он все же сожалел и о самой столице. Никита Иванович уже как‑то привык, приспособился к жизни в этом небольшом еще по размерам, грязном и унылом на первый взгляд городе, и всякое изменение привычного уклада давалось ему с трудом. Он вспоминал широкую и сравнительно чистую в погожее время Невскую першпективу, ее суматошный и суетливый Гостиный двор с многочисленными лавками и кабаками, золотую иглу Адмиралтейства в самом конце, редкие по тем временам дворцы знати, перемежающиеся бревенчатыми избушками и тесовыми домами купцов и мещан, дощатые заборы, закрывающие от посторонних глаз внутренность грязных неухоженных, а нередко и занавоженных дворов. Теперь Панин с нежностью вспоминал низкие осадистые края Невы, катившей черные воды среди болотистых низменных берегов, прачек, полоскавших белье в этой черной холодной воде, деревянные мостки, иногда выходившие чуть ли не на самую середину реки. У дворцов побогаче устроены были спускающиеся к воде купальни, на самых берегах кое–где стояли бани, топившиеся по–черному, выбегали кусты ивняка да пробивалась среди болотистой жирной тины и зеленая травка ранней весной. Зимой снег закрывал и очищал грязную землю, но стоило первым розвальням прочертить в сверкающей пороше колею, как она тут же покрывалась грязью, копотью, мусором, лужами подтаявшего черного месива. Дворники сметали снег с тех мест, где ходили люди, и притоптанная множеством ног земля становилась еще грязнее и чернее, чем была до снега. На углах и в переулках чернели грудами золы вчерашние костры, которыми освещалась столица, вечерами они коптили и задымляли сереющее небо, плохо разгораясь на влажной земле, трещали и искрили, бросая в глаза прохожим едкий дым.

Яркий белый снег сохранялся среди города только на крышах, тая и протекая в многочисленные щели между досками при оттепелях и замерзая сосульками на застрехах.