— Ой, я бы им, ну пусть по двое–трое живут в комнате, да постели, у них же кроме тюфяков с соломой больше и нет ничего, да смотреть, чтоб кормили…

— Но ведь это умалишенные, — мягко возразил Никита Иванович.

— Бог лишил их разума, но не лишил жизни, — горячо вскинулась Маша, — значит, и они на что‑то нужны? А мы — люди богатые и счастливые, можем так и глядеть на них да руками разводить?

Никита Иванович внимательно посмотрел на брата.

— Разумница, невестка моя, — смеясь, сказал он, — вон как рассуждает, как самый настоящий государственный ум…

Петр Иванович в изумлении глядел на Никиту. Какие‑то там умалишенные, ходит где‑то, по приютам каким‑то, лучше бы дома сидела да вышивала…

— А знаете что, — заключил Никита Иванович, — что, если вам и впрямь заняться устройством такого приюта. Государыня указ издала о приютах этих для умалишенных, а уж как их сделали, да какие там порядки, за всем ведь не уследишь. Она и сама женщина…

— Ты еще, Никита, скажи, чтобы моя невеста вшами занималась, — резко сказал Петр Иванович.

— А вши — от грязи, а кто, как не женщина, должен чистоту наводить, чтобы и в приюте было, как дома? — засмеялся Никита Иванович.

Петр недовольно засопел носом, не хватало еще, чтобы его жена домой из такого приюта вшей тащила.

А Маша застеснялась.

— Что вы, Никита Иванович, я, чтобы помочь только, а так, я это просто потому, что жалко мне их…

— А вот я доложу императрице, да скажу, что есть такая жалостливая да домовитая, она и прикажет, тут уж ничего и не поделаешь, — он говорил со смехом и смотрел на Петра: у того был обиженный и недовольный вид.

— С тебя станется, и верно, доложишь Екатерине, — он вздохнул, — не порти ты счастья моего…

— А ты вот хочешь, чтобы жена в тереме сидела, из окошка выглядывала да нарядами тебя изводила, да сплетни собирала?

Петр Иванович махнул рукой.

— И так нехорошо, и так тоже плохо, — в сердцах бросил он. — Ну да после свадьбы разберемся, кто что обязан делать…

Маша поглядывала на Петра Ивановича, ей было и смешно, и больно смотреть на его обиженное лицо. Он вдруг показался ей большим ребенком, он, прошедший войну и все ее ужасы, он, старше ее на девятнадцать лет.

— Петр Иванович, — она подошла к нему, — не сердитесь, у вас такое обиженное лицо, просто мне вас жалко стало…

— Ну вот, довели старика, — смеясь, отошел сердцем Петр Иванович, — сладу с вами нету…

— Какой же вы старик, — качая головой, проговорила Маша, — мне вот показалось, что вам и восьми нет, такой вы ребенок…

Петр Иванович вытаращил глаза. Такая нежность и такая забота послышались ему в этих словах, какой он и не ожидал от молоденькой невесты своей.

— Ручку пожалуйте, — в душе заулыбался он я склонился над ее рукой, скрывая счастливое лицо.

— А насчет приюта подумайте, Мария Родионовна, — серьезно сказал Никита Иванович, — мало у нашей государыни хороших помощников, а у вас и глаз есть, и наблюдение сделать можете, и не ленитесь, а самое главное — совесть и сочувственность.

Маша только рукой махнула. Она считала шуткой все, что сказал Никита Иванович, и думать забыла об этом разговоре. Да не забыл Никита Иванович.

Все последние недели Маша старательно искала Ксению. Она и сама не понимала, почему ей так надо увидеть юродивую. Всюду натыкалась на следы Ксении, но увидеть ее Маше так и не удавалось.

Зато она познакомилась со многими петербуржцами, с которыми не могла бы и помыслить разговаривать, если бы сидела взаперти, в своем доме, да думала только о свадьбе и нарядах.

Однажды забрела она на мост, соединявший оба берега реки у Петропавловской крепости. Она старалась ходить пешком и шла по мосту, глубоко задумавшись над смыслом существования, над этим городом, пристанищем и обиталищем не только богатых и знатных, но и самых несчастных, которых здесь было во много раз больше.

На мосту увидела она нищего, который стоял на коленях и, часто–часто крестясь, отбивал поклоны о дощатый шершавый настил моста.

Маша остановилась и подала ему копейку — она уже давно привыкла, встречая нищих, иметь копейки в кармане.

Он даже не обратил внимания на нее и продолжал отбивать поклоны. Маша положила копейку рядом и собралась уходить. Нищий ничего не просил — рядом не было шапки, перевернутой вверх дном — знак просьбы о подаянии.

— Или место святое тут? — спросила Маша тихонько.

Нищий поднял на нее глаза, голубоватые, подслеповатые, словно подернутые пленкой.

— Ай не знаешь?

Голос был ясный и чистый. Маша растерялась. Церковь, погост, паперть — святые места, там молятся, там просят Бога помочь, а тут, на мосту, всем ветрам доступном?

— Тут, на этом самом месте, двое суток стоял я вот так, на коленях, — тихо поведал нищий, — да не я один, тут целая толпа стояла. Двое суток никуда не уходили, ничего не просили…

— Почему? — пораженно спросила Маша.

— А заступница наша Ксения в крепости сидела, царь ее запер. Сказала ему слово прозорливое, он и осерчал…

Маша и не знала, что слава о Ксении уже давно распространилась по всему городу, и простой люд знал Ксению, просил ее о помощи.

— Двое суток стояли на коленях в дождь, и град, и в холод, — говорил нищий. — А достоялись. Как вышла из крепости, так и разошлись. А кому еще за нее заступиться, за нашу заступницу? До Бога далеко, до царя высоко…

— Наоборот, — поправила его Маша, — говорят, до Бога высоко, а до царя далеко…

— Может, и так, — отозвался нищий и снова закрестился, забил поклоны о дощатый настил…

Маша познакомилась во время своих исканий по городу с сестрами Беляевыми, мещанкой Гайдуковой, купчихой Толстой.

И поняла, наконец, почему вышла на улицы Ксения, Сидя в горнице ли, в светлице ли, или в монастыре, никогда не узнаешь нужд и забот простого люда, их дела и их помыслов. А улица впитывает в тебя целый поток разного рода сведений, мелких и важных событий, тут все узнается быстрее, чем во дворце или в тереме.

Маша и сама подумывала, чтобы выйти вот так, на улицу, как Ксения, бросить все и скитаться, не знать, чем прикрыть тело и голову. Но испугалась своей мысли. Нет, у нее нет для этого сил. Пришлось бы расстаться с Петром Ивановичем, пришлось бы забыть и Аннушку. Нет, у нее другая судьба, у нее другое предназначение.

Но есть же дела добрые, которые требуют ее ума, рук, забот. И все чаще возвращалась она к мысли Никиты Ивановича — стать попечительницей приюта для слабоумных, лишенных разума людей. Ведь для чего‑то же Бог создал их? А ну как лишь для того, чтобы проверить людскую совестливость и стремление делать добро без корысти, без надежды на благодарность? Эта простая мысль теперь не давала ей покоя, она без конца поворачивала ее в своей голове и скоро пришла к выводу, что, если повторит Никита Иванович свое предложение, она согласится. Уломать вот только Петра Ивановича будет трудно, ну да Бог даст ей силы для этого. Недаром же она из богородицыных детей…

Переворот завершился на счастье быстро, надежно и без всякого кровопролития. Никита Иванович и сам не ожидал, что все произойдет так скоро и завершится так благополучно. Но в последующие дни он убедился, как много хлопот и забот свалилось на него. У него не было ни минуты, чтобы все обдумать или хотя бы прилечь часок–два соснуть после обеда, как он уже привык.

Сначала эта свара в Петергофе. Усталые и голодные гвардейцы, закончив свой победоносный поход в Ораниенбаум, достали вина и скоро забродили по всему Петергофскому парку, отпуская замысловатые ругательства в адрес бывшего императора. Никите Ивановичу с большим трудом удалось собрать команду солдат, еще трезвых, чтобы охранить Петра от разбушевавшейся толпы. Всеобщая попойка вылилась в стремление расправиться с бывшим императором, и Никите Ивановичу стоило больших усилий уговорить самых задиристых, а прочих отогнали штыкам ми и выстрелами в воздух.