(2-21-24)

У писателя Максима Горького был один-единственный, ребенок — Пешков Максим Алексеевич (1897-1934). Его похоронили на Новодевичьем.

Сына своего Горький обожал и неудивительно, что хотел после смерти лежать рядом с ним. Но Горького решено было похоронить в Кремлевской стене.

Жена писателя, мать Максима, Екатерина Павловна Пешкова (1877-1965), прекрасно понимая, что противиться воле вождя бессмысленно, просто умоляла отдать ей хоть какую-то часть праха, чтобы захоронить его в могилу сына и, выполнив волю Горького, обрести возможность поставить здесь памятник и мужу. Увы, и в этом ей отказали.

И на могиле остался стоять в одиночестве памятник Максиму, сделанный В.И.Мухиной, большим другом семьи Горького.

Когда Пешкова впервые увидела памятник, она сквозь рыдания, обнимая Мухину, произнесла: «Вы мне продлили встречи с сыном». Это была реакция на то поразительное сходство с ним живым, которое так удалось запечатлеть в камне.

...От тех, кто оказывается у этого памятника, можно довольно часто услышать естественный вопрос: а кем в жизни был Максим?

Вот что об этом рассказал Федор Федорович Волькенштейн (пасынок Алексея Николаевича Толстого):

«Алексей Максимович как-то обратился ко мне за советом: что делать с Максом? Это был его единственный бесконечно любимый сын.

Макс был славным, но легкомысленным малым: он коллекционировал марки, занимался фотографией, играл в теннис, объездил на велосипеде почти всю Европу, увлекался спортивными зрелищами.

Но у него не было никакого образования и никакой специальности.

После подробного обсуждения было решено, что Макс поступит на заочное отделение автодорожного института и будет инженером-автомобилистом. Мне была поручена организация этого дела.

Я поехал в автодорожный институт. Секретарь приемной комиссии заполняла анкету.

— Фамилия?

— Пешков.

— Адрес? Куда посылать задания?— В Сорренто.

Девушка подняла на меня непонимающие глаза.

— Да, да, в Сорренто, Италия.

Она выскочила из-за стола и убежала. Через несколько секунд в зал вбежал ректор.

— Очевидно, речь идет о сыне Алексея Максимовича Горького? — дрожащим голосом спросил ректор. — Мы будем счастливы иметь его в числе наших студентов.

Максим Алексеевич Пешков был принят на заочное отделение Московского автодорожного института.

Следующей весной, когда Пешковы вновь приехали в Москву, я спросил Макса, как идут его дела в институте.

— В автодорожном институте? — Что вы, Федор, это невозможно! Они присылали такие трудные задачи! Я самому Альберту Эйнштейну посылал — он не мог решить.

Так бесславно закончилась попытка дать Максу высшее образование».

(2-22-6)

Ермолова Мария Николаевна (1853-1928) вошла в историю как великая русская актриса. Она имела звание Заслуженной артистки Императорских театров, стала в советское время первой Народной артисткой. Более полувека блистал ее талант на сцене Малого театра.

Но время неумолимо и методично стирает в сознании поколений память даже о тех, кого продолжают величать великими. «Следы человеческой жизни глохнут очень скоро», — точно заметил Тургенев.

Не исключение и Ермолова.

В этом, как ни прискорбно, приходилось убеждаться почти каждый раз, когда случалось задавать вопрос тем, кто оказывался у памятника Ермоловой:

— Что вы знаете о ней?

В ответ, как правило:

— Ничего.

В лучшем случае:

— В Москве ведь есть театр имени Ермоловой, так, наверное, она там и была артисткой.

Память, конечно, десятком строк не воссоздать, но попытаться хоть немного впечатлить можно...

Для этого выбрал два факта.

1.

1920 год. 2 мая. Празднуется пятидесятилетие артистической деятельности Ермоловой. В 11 утра представители всех московских театров собрались на Театральной площади с разноцветными стягами, на которых: «Ермолова — наше знамя», «Гений правды и вдохновения», «Да здравствует светлая Ермолова»... И огромная колонна двинулась на Тверской буль­вар, чтобы под окнами дома артистки пропеть ей «Славу».

 (История наша подобного не знает!)

А вечером Ермолову чествовали в ее родном Малом театре. Здесь, в присутствии «самого» Ленина, было оглашено постановление о присвоении Ермоловой почетного звания Народной артистки.

2.

На титульном листе книги «Моя жизнь в искусстве», подаренной Ермоловой, великий теоретик и реформатор театра Станиславский написал:

«Гордости Русского театра, Мировому Гению, Великой, незабываемой, бесконечно любимой Марии Николаевне Ермоловой от ея неизменно-влюбленного обожателя, энтузиаста-поклонника, благодарного ученика и сердцем преданного друга».

И из письма по случаю празднования юбилея Ермоловой, на котором Станиславский не смог присутствовать из-за болезни:

«Великая благодарность и слава Вам за Ваш неугасающий свет чистого искусства».

(2-22-10)

Напротив памятника Максиму Пешкову стоит ничем не приметная стела. Приближаясь к ней, я своим спутникам, которым показываю Новодевичье, обычно говорю: сейчас вы подойдете вон к тому надгробию и уверен — на ваших лицах появится улыбка. Не помню случая, чтобы предсказание это не сбылось.

Люди подходят, читают надпись на стеле: Илья Ильф (1897-1937). И, конечно же, улыбаются.

Рассказывать ничего не приходится. «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» обессмертили своих авторов.

Единственное, что, как правило, спрашивают: а где же похоронен соавтор Ильфа — Евгений Петров?

Вопрос естественный. В сознании Ильф и Петров запечатлены как единое, нераздельное. Значит, и покоится должны если не вместе, то уж рядом непременно?

Может, так оно и было бы, если бы не война.

...Самолет, на борту которого находился военный корреспондент Петров Евгений Петрович (1902-1942), пролетал недалеко от линии фронта и летчик, по соображениям безопасности, старался держать машину как можно ближе к земле. И он все сбрасывал и сбрасывал высоту, пока не врезался в холм...

Погиб только один человек. И это был Петров. Его похоронили в Севастополе.

(2-23-14)

Когда на одной из могил увидел доску с фамилией Иловайская Александра Александровна (?-1928), то подумалось: а не в родстве ли она с Иловайским, известным историком?

Иловайского звали Дмитрий Иванович, значит, если и родственница, то не такая уж близкая. А может, жена?

Даты жизни Д.И. — 1832-1921, а у А.А на плите нет года рождения. И вопрос остался открытым.

Но тут вспомнилось, что у Марины Цветаевой, отец которой в первом браке был женат на дочери Иловайского, есть очерк о семье ее сводного деда — «Дом у Старого Пимена» (в Старопименовском переулке был дом, принадлежавший Иловайскому, вблизи от дома — церковь Старого Пимена).

Перечитываю рассказ. Все становится ясно и... жутко.

Вот его концовка.

«Беда пришла из двери. Стук. А.А. спит. Вторичный, спешный. «Кто там?» — «Иван, дворник, Александра Александровна, дело до вас есть». — «Какое дело? Завтра!» — «Нет, дело неотложное, вы уж, пожалуйста, простите, что беспокою, долго не буду». — «Погоди входить, открою и сейчас лягу».

...Входит. Стоит молча. Глаза не те. А.А. властно и нерв­но: «Ну?» — Упавшим голосом: — «Да ну же?» Тот в дверь: — «Входи, ребята»