Куржиямский вспомнил свой дурацкий сон и невольно улыбнулся. Старичок это заметил:

— Они вот улыбаются, наверно сами знают про это.

— Да что вы? — рассмеялся Куржиямский. — Я недавний сон вспомнил, уж больно смешной…

Старичок молчал, жуя тонкими губами, и вдруг воткнул свои маленькие острые глазки в мужчину:

— Лихоимство у кого имеете в виду?

— Как это у кого? — вдруг разозлился тот. — У всех, у меня к примеру…

Тонкие губки пошевелились беззвучно и наконец точно выплюнули:

— Кто по злобе спрашивает, тому не ответствую.

— Злобы у меня никакой нет, — спокойно сказал мужчина. — А коль не знаешь, так прямо и скажи.

— Почему же не знаю, — взлетает и опускается бороденка, — Только скажу я тебе с другого конца — если кто в рубище слихоимствует у того, кто все имеет, то бог на такое лихоимство не разгневается, а если…

— Как же так, почтенный? — не удержался Куржиямский. — А божья заповедь — не укради?

— А то заповедь вовсе не божья, ее попы выдумали, — мгновенно парировал старичок, не открывая крепко смеженных глаз.

— По-вашему получается — раз государство побогаче всех, воруй у него, пока на его спине одно рубище не останется? Так?

Все одобрительно засмеялись. Пожилой мужчина сказал громким басом:

— Сперва все разворовать, а потом и конец света…

Смех еще громче.

— Когда за горло берут партейные, я молчу, — покорным голосом произнес старичок и демонстративно отвернулся к окну.

— Это ж почему же? — не отставал пожилой. — Не нравится, когда тебе партийные на твой язык без костей становятся? Глядите-ка чего придумал? Если чего у тебя нет, воруй, у кого это есть. Надо же?! А мы покорно слушаем, что он брешет.

— Да скушно же в поезде ехать-то, — весело пояснила женщина, которая интересовалась концом света. — Радио не работает, а он как то радио — лопочет всякое без перерыва и еще лик человечий имеет.

И снова вокруг засмеялись и вместе со всеми — Куржиямский.

Оракул вышел из купе и стоял в коридоре у темного уже окна.

— Меня еще вчера заело, — заговорил пожилой мужчина. — Помните, как он про законы сказал, дескать, их всегда сильные сочиняют против слабых. В жизни-то у нас получается наоборот — сильными являются лихоимцы, а законы против них что дым против комара… отгоняет кровососов на пять минут.

— Положим, не на пять минут, иные сидят по десять лет, как одна копеечка, — возразил Куржиямский.

— А лихоимцы все равно не боятся, ведь кругом же все воруют. Оглянитесь.

— А лично вы что воруете? — жестко спросил Куржиямский, как спрашивал он всегда, услышав это утверждение.

Мужчина уставился на него удивленно и непонимающе, но тут же басовито захохотал:

— Дельно спрошено, дельно… Но все равно, с ворами, которые грабят государство, надо расправляться без всякой жалости. Вот у меня брат — председатель колхоза с двадцать девятого года. Был когда-то закон: за клок сена из колхозного стога — десять лет. Сам мой этот брат отсидел шесть лет — как раз его личная корова целую ночь колхозный стог ворошила. Так и он — представляете? — сейчас говорит: нужен закон против воров позлее, чтобы неповадно было.

— За хозяйственные преступления особо крупного масштаба сейчас можно получить и высшую меру, — помолчав, проговорил Куржиямский. Ему было очень трудно вести этот разговор: хотя он и был в штатском, ему казалось, что все догадываются, кто он. — Успех в таких делах обеспечивается не беспощадностью законов, а неотвратимостью наказания.

Пожилой мужчина обстоятельно раскурил трубку и сказал:

— Я лично работаю лесником и скажу так — на моем участке воры не бывают, знают, что со мной мирной беседы с поллитром не получится.

— Ну, видите? — оживился Куржиямский.

— А как быть, если мой брат снова ворует? — вдруг спросил лесничий. — Вот приезжают к нему, к примеру, ревизоры, так если он не сунет им поросеночка, они такое в акт настрочат — год не отобьешься. А поросеночек-то колхозный. Я ему говорю: поезжай в райком партии, расскажи там про этих ревизоров, а он машет безнадежно рукой, дескать, что я один полезу на рожон?

— Тут-то и есть главная причина, — подхватил Куржиямский. — Брат ваш думает, что он один, а это неправда, все колхозники будут вместе с ним, надо только создать в колхозе такую атмосферу, чтобы все болели душой за общее… за каждого поросенка.

Лесничий долго молчал, пуская к потолку дым и следя за ним, потом сказал:

— Создать такой настрой не легко. Понятие «общее» и «мое» должно быть в самой крови и с самого детства. Этому надо в школе учить рядом с учением про таблицу умножения, всех надо учить — на собраниях, в разных кружках, всюду, где только можно. А то что у нас на собраниях? Талдычат про проценты да про очередные хозяйственные задачи. В школах про мораль изучают по книгам прошлого века, как тот или другой классик отразил хорошее или плохое. Колхозник рождается не по паспорту, а только вместе с пониманием, что к чему в колхозной жизни.

— Тут я с вами полностью согласен… — задумчиво отозвался Куржиямский.

Поезд мчался все дальше на юг, и уже скоро будет станция, где Куржиямский сойдет…

Дома у Горяева все еще было неладно. Наташа не хотела с ним разговаривать, теща тоже молчала, высокомерно его не замечая. Горяев злился — сами вели себя по-свински, а теперь воротят нос. Ночевать он ездил на дачу, хотя каждый раз стоило ему войти в калитку и увидеть беседку, как в памяти воскресала та ночь — белый снег, в темноте беседки костюм Наташи… и там — Кичигин. Сердце ныло от темной бессильной злобы. Это было первое в его жизни переживание, и оно казалось ему безысходным…

На даче было зверски холодно. Приезжая, он включал в спальне три электрокамина, залезал в подвально-холодную постель и часто засыпал, не успев согреться.

Тяжело было ему и на службе, хотя Кичигин делал вид, будто абсолютно ничего не произошло. Но именно это Горяева и бесило, и он невольно начинал выгораживать жену — она же не знала, что он бабник, и ее нужно было об этом предупредить, сама она его не разглядела, а выпив, не соображала, что творила. Ну и что особенного она натворила, если разобраться всерьез? Пошла с Кичигиным в сад, в беседку, а он там кинулся на нее. Кичигину следовало морду набить… И снова поднималась в нем мутная злоба — было ли что между ними?

Так думал Горяев ранним утром, ведя машину по сильно заснеженной проселочной дороге и нетерпеливо ожидая выезда на бетонку, где он повернет к Москве.

Кто вел себя прямо скандально, это теща — снова и снова вспоминалось ему. Как ей не стыдно? Старая женщина на глазах у всех таяла, слушая пошлятину, которую нес Кичигин, открыто над ней измываясь?! Кошмар какой-то! Неужели Наташа не сознает и сейчас, что вся ее затея с этим юбилеем обернулась одной кичигинской вонючей пошлятиной? Неужели ей не стыдно хотя бы перед ее знакомыми, которые стали свидетелями этого балагана? Но, с другой стороны, Кичигин-то гость его, а не ее…

Приблизилась бетонка — здесь надо быть предельно осторожным. Перед самой бетонкой плохо наезженный проселок растекался в обе стороны, а прямо — въезд на бетонку, которым пользовались редко, его не сразу и углядишь. Машины по бетонке мчатся на полной скорости, и надо терпеливо выжидать, когда в движении машин в обоих направлениях совпадет достаточно большой просвет, чтобы успеть пересечь шоссе, повернуть налево и влиться в поток машин, мчащихся в Москву. Очень не любил Горяев этот выезд и каждый раз, проскочив, облегченно вздыхал.

Порядочно пробуксовав, Горяев въехал на взгорок и чуть высунулся на край бетонки, водители — кто удивленно, кто с испугом — на мгновение замечали его и непроизвольно брали чуть в сторону.

Но вот просветы в обоих потоках совпали, Горяев прибавил газ и отпустил педаль сцепления — машина рванулась вперед, но мотор заглох, и она замерла, выехав передними колесами на бетонку. Горяев повернул ключ зажигания, мотор послушно рванул машину вперед, но машины здесь, не ожидая помех, мчатся на больших скоростях, и за секунды, понадобившиеся на новый завод мотора, к нему уже приблизилась машина, мчавшаяся из Москвы. У Горяева мелькнула мысль, что он все-таки успеет выскочить на другую сторону бетонки, но в это время машину рванул сильный отрывистый удар, ее развернуло, она накренилась, но не повалилась набок, обрушилась на колеса и замерла.