— Ну нет, не враги, а по-разному видящие решение одной и той же проблемы, — мягко возразил сочный басок.

— Да в этой одной проблеме все будущее завода! — воскликнул, чуть не сорвавшись, тенорок.

— Не все, эта проблема лет на пять, не больше, — не соглашался басок.

— И при твоей позиции мы еще год потеряем на реконструкцию и освоение.

— Если так случится, я сам себя уволю, — рассмеялся басок. — Но будет не так: на реконструкцию — четыре месяца, на освоение — месяц.

— Все равно, план за полгода — под откос.

— Зато потом пять лет ритмичной уверенной работы при технически обеспеченном высоком качестве.

— Но лучше же не потерять ни одного дня!

— Так не бывает, дорогой Иван Степанович. Не бывает. Это противоречило бы даже элементарному закону сохранения энергии. И вы это сами прекрасно знаете… — Тенорок вдруг стал жестким, зазвенел. — Вы хотите предстать рыцарем беззаветной борьбы за план. Но в наши дни это опасно, Иван Степанович, вы забываете, что в министерстве работают хорошие инженеры.

— Что опасно?

— Ожидать главный КПД от хлебного пара, — расхохотался басок. — Давайте-ка лучше скинемся в покерок…

Залесский шагнул в свое купе, рывком задвинул дверь. Лукьянчик посмотрел на него удивленно, но Залесский ничего объяснять не стал.

Последнее время он всякий раз злился, встречая честно работающих людей, они были его врагами или, может быть его опасностью, потому что их было много, — собственно, все люди кругом него были честными, они могли работать лучше, хуже, но не были ворами. Вот это слово «вор» в применении к себе вызывало в нем яростный протест — нет, нет он не вор! И тогда ему вспоминался Гамбург…

Рабочий день уже давно кончился, но первый заместитель начальника главного производственного управления министерства Сергей Антонович Сараев все еще оставался в своем кабинете, сидел за столом под пологом сигаретного дыма. Что-то тяжело ему работается в такие сверхурочные часы. Работу он, однако, любит и устает, как он думает, от другого — уже скоро год, как он фактически исполняет обязанности давно болеющего начальника главка, который, судя по всему, на свой пост не вернется. Еще месяц назад ему об этом сказал сам министр, но словом не обмолвился, кто будет вместо него. Конечно же, Сараев хотел бы оказаться на этом месте, оттого и старается. Но когда так проходит целый год и мечта остается тщетной, он не может не ощущать своего несколько ложного положения, знает, что за ним ходит прозвище «вечный зам», и, конечно, нервничает…

Сейчас он корпел над проектом записки в правительство по достаточно важному вопросу, а такие записки всегда даются трудно — все, что идет по такому адресу, пишется тщательно, по нескольку раз переделывается, без конца перепечатывается «начисто». Работалось вяло, болела голова. Вчера, надо сказать, выпил лишнего, жена права, эти его выпивки до добра не доведут. Но почему нельзя? Он же не алкоголик, а просто любит дружеское застолье, особенно когда компания хорошая и если — стыдно сознаться — платить не ему. Дома жена каждый рубль держала на строгом учете, но что поделаешь, у нее на руках семья. Все время приезжают и приезжают в Москву люди, с которыми он в свое время работал то на заводе, то в совнархозе, то еще где, каждый непременно позвонит, пригласит к себе в гостиницу посидеть, вспомнить былое, и он охотно едет…

А в общем-то жизнь у него пошла какая-то скучная. Когда эта мысль возникала у него в подпитии, душа его погружалась во мрак, в ней закипала злость, и он уже не раз постыдно срывался, потом его мучила совесть, а кое-кто этим пользовался — являлся к нему в кабинет с сомнительной бумажкой, начиная вспоминать, «как все было», и Сараев торопливо подписывал бумажку.

Но надо отдать должное, каждый раз, когда появлялась эта мысль о скучно текущей жизни, он отдаленно слышал внутренний протест — как не стыдно, ты живешь активной жизнью коммуниста, у тебя большая ответственная работа, у тебя в подчинении сотни людей. Да, да, все это так, но это еще не вся жизнь — снова подступала та мысль. А что дома? Дочери выросли. Когда росли, интересно было смотреть, как это происходило, хоть и видел он их от случая к случаю, график их жизни никогда не совпадал с его графиком. И все же, когда он их видел, дивясь тому, как быстро они взрослели, душа оттаивала и работа, та работа, что до звона в ушах, отходила на второй план. А теперь и дома стало скучно. У дочерей уже своя жизнь, кануло в Лету время, когда он приносил им по конфетке «Мишка на Севере» и видел в их глазах само счастье. А теперь разве поможешь им быть счастливыми? Как-то старшая перед своим тридцатым днем рождения позвонила ему на работу, напомнила о дате, пригласила в гости, а потом шутя добавила: «Если собрался подарить мне „жигули“, учти — мне нравится голубой цвет». И он тогда пошел к ней в гости, купив в «Детском мире» игрушечные «жигули», но они были не голубого цвета… А позже вся эта история с «жигулями» вспомнилась ему однажды горько и больно. Он и директор одного завода были гостями шведской автомобильной фирмы. Воскресенье они целиком провели дома у распорядительного директора одного из заводов фирмы. Его вилла стояла на берегу озера, на зеленом склоне. С утра они ловили рыбу на озере, потом поехали обедать в роскошный туристский отель. Когда вернулись домой, там было полно молодежи. Оказывается, молодежь собралась по случаю дня рождения одной из трех дочерей хозяина виллы. Апофеозом празднования ее дня были минуты, когда отец выехал на лужайку на снежно-белой малолитражке «фольксваген» и вручил дочери ключи от машины. Сколько было счастливого визга, крика…

Вернувшись поздним вечером в свою гостиницу, они долго не могли уснуть. Лежали в темном номере и изредка перекидывались фразами.

— А ведь распорядительный директор — чин поменьше твоего, — сказал Сараев, думая о другом, о своем.

— Одна шайка, — ворчливо отозвался директор завода. — Он хозяину деньги делает, и тот его не забывает… — И вдруг рассмеялся: — А по вашему счету, если на себя оборотиться, вы по своему чину должны дарить дочке по меньшей мере «чайку».

Они помолчали, а потом заговорил директор завода:

— Знаете, что меня поражает? Все их богатство создано руками рабочих, чужое, значит, у них богатство, а они об этом и не думают, нисколько этого не стесняются. Когда было торжество с автомобилем, я видел: у забора стояли любопытные — почему хозяева их не стеснялись?

— Так уж устроен этот их мир, — сонно ответил Сараев и подумал — не так уж все это примитивно, как это видится его спутнику. Политграмоту он сам знает, но сейчас ему хотелось думать об этом по-человечески, по-обывательски, черт побери… И вот та картина дарения автомобиля, на зеленой лужайке у виллы, запала ему в память. Даже спустя целый год, когда вся его семья собралась на его собственный день рождения, он смотрел на своих взрослых, очень уже взрослых дочерей и все вспоминал зеленую лужайку, беспечных красивых девушек, белый «фольксваген». И даже начал об этом рассказывать за столом. Сказал: «В прошлом году в Швеции я видел…» — и остановился, вдруг ему стало стыдно, что он ту лужайку помнит и как-то это воспоминание связывает со своей жизнью. И в ту минуту он решил: начну экономить, и старшей дочери, которая вот-вот родит ему внука, подарю «жигуленка». И ему сразу стало весело от мысли, что он это непременно сделает…

Сараев не замечал, что он давно уже отвлекся от составления записки, и сейчас, взглянув на нее, решил, что закончит ее утром, на свежую голову. В этот момент дверь в его кабинет распахнулась и в ее проеме он увидел Кичигина — заместителя начальника отдела его управления.

— Сергей Антонович, вас же вахтеры запрут в министерстве. Нет ли у вас желания поехать со мной посмотреть канадский хоккей? Все равно всех дел не сделать! Поехали, Сергей Антонович!

— А что? — неожиданно для себя встрепенулся Сараев. — У вас машина есть?