— Где познакомились? Когда? И учтите, Гонтарь, что их мы уже допросили.

Куржиямский чувствовал, что Гонтарь подошел к барьеру запирательства. Чтобы выиграть время на обдумывание, он попросил дать ему воды, потом заявил, что у него какой-то прилив к голове, и попросил прервать допрос.

— Но раньше я хочу позвать врача, чтобы он вас посмотрел и оказал помощь.

— Не надо врача, Всеволод Кузьмич… Оба эти деятеля хотели приобрести личные автомашины, и я пудрил им мозги, будто могу им помочь.

— Вот это уже ближе к правде, но еще не сама правда. Они вам дали деньги за услугу?

— Какие деньги? Я ничего не получал.

— А зачем же вы туда к ним ездили?

— Я ездил только узнавать, как и сколько тут можно взять.

Куржиямский запротоколировал это очень важное признание Гонтаря, но решил продолжение допроса все же перенести на завтра, за это время, может быть, что-то найдет Зарапин в бумагах министерства, а вечером должны были позвонить коллеги из Херсона, и у них тоже могли выясниться важные подробности…

Так все и получилось — вернулся из министерства Зарапин:

— Бери, Сева, «шарик» и пиши… Херсонская область, колхоз «Десять лет Октября», председатель Крупенский… месяц назад получил известным тебе путем, подпись Сараева, — три двигателя для грузовика ЗИЛ и запчасти. Оплата по государственному ценнику, а размер взятки они в документах не указывали, так что тут придется повертеть мозгами тебе.

— Спасибо и на этом. Когда ты там кончишь?

— Спроси у Любовцева. А у тебя как?

— Петляет как заяц, но петли постепенно сужаются.

— Жми его, Сева…

Минувшей ночью из колонии привезли Ивана Нестеренко, и утром он был доставлен к Куржиямскому. Поначалу он испугался — зачем понадобился? Стал разыгрывать перед Куржиямским обиду.

— Как же это вы, Всеволод Кузьмич? — говорил он, низко опустив голову. — Я вам от сердца написал письмишко, а вы меня — в следствие? Нехорошо как-то получается.

— На вас, Нестеренко, ничего нового у нас нет. Мы занимаемся известным вам Жорой Томаком, и я подумал, что вы нам поможете, — успокаивал его Куржиямский.

Наконец Нестеренко начал давать показания. Злость его на сверхудачливого сообщника была так сильна, что возникло опасение, как бы он не наговорил на него лишнего. Но нет, все было похоже на правду… А главное — он вдруг назвал фамилию Ростовцева!

Куржиямскому стоило усилий не показать, как для него это важно, он же все время помнил того Ростовцева, который возник еще во время следствия по делу Ревзина, и как он неудачно беседовал с этим седоголовым красавцем в его солидном кабинете. Сейчас он почему-то был уверен, что это один и тот же Ростовцев. Но откуда знает его Нестеренко?

— Каков он из себя, этот Ростовцев? — как только мог равнодушно спросил Куржиямский, не беря в руки «шарика».

— Красавец мужчина, — усмехнулся Нестеренко. — Седогривый. И делец будь здоров. Скажу начистоту: если б мне еще не сидеть да сидеть, я бы и слова не решился сказать — такие у него длинные руки.

— У вас с ним были какие-нибудь дела? — небрежно спросил Куржиямский.

— Ну вот, Всеволод Кузьмич, сказали, что на меня ничего нового писать не будете, я же вас за честного держал.

— Не вы нам нужны, Нестеренко, а Ростовцев, — сказал Куржиямский.

Нестеренко долго молчал, соображая что-то, и наконец заговорил:

— Дела у меня с ним, собственно, не было, так что можно кое-что сказать… Был у меня приятель. Мы с ним родом с одного московского двора на Пятницкой. Некий Вова по кличке Козырь. Правду говорить, так именно он меня против кодекса и повел. Но о нем говорить уже нечего, он в одночасье под машину пьяный попал, — насмерть… Да… Но вот он однажды привел меня к тому Ростовцеву, думаю — на смотрины. Встреча была в Центральном парке культуры. Я тогда уже был не мальчик и сразу понял, что он хочет взять меня в какое-то дело. Даже деньжишек мне как аванс подбросил. И наконец я узнаю, чем тут пахнет. Грузия, и дело, как мне показалось, связано с золотом. Извиняюсь — только он меня и видел. Честное слово, Всеволод Кузьмич, сказал тут полную правду. Прибавлю даже, что Ростовцев за мой отказ назвал меня жалким трусом. Поэтому, когда он потом пришел ко мне с просьбой взять Томака в мое дело, я это сделал. Конечно, я дурак, но не хотелось носить клеймо труса. Правда, мне в ту же минуту стало ясно, что почему-то ему Томака надо спрятать. Может статься, они оба на том золоте и подломились. Тогда и сам Ростовцев выглядел кисло. Все, Всеволод Кузьмич. Остальное вы знаете и без меня.

Куржиямский поблагодарил Нестеренко и сказал, что ему придется пробыть в Москве еще парочку дней для очной ставки с Томаком.

Уже поздним вечером у Любовцева был подведен итог дня. Куржиямский и Зарапин доложили о своей работе. Любовцев помолчал немного и вдруг весело улыбнулся:

— Вот и въехали мы с вами в большие ворота, в большое дело. Но, увы, сие нам и не по силам, и не по субординации. Утром я еду в союзную прокуратуру договариваться о передаче им дела. Но в интересах же дела буду предлагать вас обоих в их следственную группу. Не возражаете?

— А как же вы тут без нас? — спросил Куржиямский.

— Стерпим, сдюжим. Но и по сути ваше участие будет полезным. И для вас самих — тоже. Пройдете там хорошую учебу. Наконец, не хочется остаться на обочине, когда так хорошо начали. Верно?

Уже на другой день Куржиямский и Зарапин были включены в следственную группу союзной прокуратуры и приступили там к работе…

Возмездие неотвратимо, и это знают все преступники, уже сидящие за решеткой. Еще не сидевшие тоже, в общем, не знают, но надеются на удачу…

Залесский был на редкость удачливый преступник, но и он ожидал и боялся возмездия. Однако, как и все, кого оно пока не коснулось, он полагал — не будучи, впрочем, до конца в этом уверен, — что он может оказаться исключением, так как он-то уж предпринял все возможные предохранительные меры. Но почему он уверен в этом не до конца? Все дело в том — и так бывает всегда, — что он не один, а уже за второго он поручиться не может.

Недавно Залесский отправил в Москву Гонтаря, и тот уехал что-то без особой охоты, хотя раньше, бывало, только заикнись — и у него уже билет в руках. Вечером они разговаривали дома у Залесского. Сидели за столом, водочка — в графине, но Гонтарь пить отказался. Опустошил графин один Залесский, он последнее время что-то пристрастился к горячительному…

— Так чего ж вы не хотите ехать? — спросил Залесский.

— Сам не знаю… — пробурчал Гонтарь.

И вдруг Залесский, глядя в глаза Гонтарю, тихо пропел:

Гонтарь весьма удивился познанию Залесским тюремных песен, но, усмехнувшись, сказал:

— Неправильно поете. Надо… — и прошлепал:

— Одно и то же, — вяло махнул рукой Залесский. — Мне рассказывали, в Америке шоферам выдают в полиции такой документ: полиция свято уверена, что вы сверхотлично знаете правила движения и сверхотлично водите машину, но полиция далеко не уверена, что все другие знают и умеют так же отлично, и потому будьте внимательны… Умно? — Залесский коротко рассмеялся и строго спросил: — Поняли, к чему я это вспомнил?

— Чего же тут не понять? — обиженно ответил Гонтаръ. — Уж который раз вы даете мне понять, что во мне не уверены.

— А что? Не было основания? — быстро спросил Залесский. Гонтарь промолчал. — Забыли ту историю в Николаевской области, когда вас чуть не взяли за шиворот?