Кичигин, однако, мгновенно сосчитал — двенадцать лет колонии строгого режима… И потом уже механически считал, что дают другим:

Ростовцеву — тоже двенадцать…

Залесскому — тоже… и их еще покатят в Ростов.

Лукьянчику — десятка… и будет добавка в Южном.

Гонтарю и Сандалову — по восемь лет.

Сараев от наказания освобожден в связи со смертью…

«Ему легче всех», — вдруг подумал Кичигин…

Подсудимые слушают приговор стоя — он выносится им от имени закона, который они позволили себе нарушить, от имени советского народа — великого народа тружеников и ратных героев, и в эти минуты еще непреложней ощущается истина: возмездие неотвратимо. Советские народные суды подтверждают это ежедневно. У судьи Броневого в его маленьком кабинетике на письменном столе под стеклом лежит листок бумаги, на котором он записал чье-то изречение, он не знает чье, услышал от кого-то и записал:

«Последний суд состоится завтра».

В непрерывности этого процесса на далекое время вперед — жизнь и судьи Броневого. «По крайней мере, до пенсии», — без улыбки уточняет он.

Суд окончен. Судьи покидают зал. Броневой, схватившись за угол стола, осторожно опускает с постамента свой скрипучий протез, и все его внимание только на этом. Осужденные под недобрыми взглядами публики покидают свою загородку, столпились у дверцы, молча толкаются, друг на друга не смотрят. О эта дружба преступников! Цена ей грош в базарный день. Под конвоем из зала суда уходит горстка одиноких. Преступление объединяет людей только на время его совершения, да и это объединение не прочно от постоянного страха, что кто-то другой может продать или подвести неосторожностью…

Давно, еще до войны, в «Правде» в отчете судебного репортера была напечатана такая точная фраза: «Все преступники начинают жить за решеткой уже в час решения совершить преступление, только железной эта решетка станет попозже…»

Судья Броневой в своем тесном кабинете сидит на стуле, устало откинувшись на спинку, вытянув в сторону свою деревянную ногу, и, сощурив близорукие глаза, смотрит на укрепленное над столом расписание подлежащих рассмотрению новых дел. Улыбнувшись секретарю Верочке, спрашивает:

— Так какое у нас последнее дело?

— Николай Николаевич, неужели вы не возьмете денек на отдых?

— Отдохнете, Верочка, за меня вы, а я буду готовиться к новому делу. Вернусь через часок с обеда, чтоб на столе у меня было обвинительное заключение по делу торговой фирмы «Океан».

— Оно уже у вас на столе, — Верочка подвинула к нему синюю папку.

Броневной заглянул в нее и обратился к прокурору:

— Елена Михайловна, «Океан» обвиняете случайно не вы?

Она вопроса его не услышала — стояла, прижавшись лбом к стеклу окна, и слушала… улицу… жизнь. Она всегда так — не может сразу отойти после процесса. Верочка тронула ее за плечи:

— Елена Михайловна, вас Николай Николаевич…

— Извините, задумалась… Слушаю вас.

— Воров-рыбников обвиняете не вы?

— Да что вы? Хотите, чтобы я с ног свалилась? — смеется она. — Этих обвиняет Соколов. Работали с ним?

И не раз, — усмехнулся Броневой, вспомнив этого до утомительности энергичного и громкоголосого прокурора.

— Интересное дело? — поинтересовалась Елена Михайловна.

— Мне рассказывали, что рыба там очень крупная, одного, а то и двух, по их грандиозным «заслугам», можно пригласить и к стеночке.

— Не люблю дела… с этим, — поморщилась Елена Михайловна.

В общем, они словно уже забыли о только что проведенном ими деле и о тех, кого они на долгие годы отправили в заключение….

Куржиямский с Владковым торопились в суд, хотели поспеть к чтению приговора и опоздали. Посмотрели только, как уводили осужденных. Зашли в кабинет судьи Броневого — врезались в усталую тишину, когда все находившиеся там молчали. Увидев их, Броневой рассмеялся:

— О, пришли поставщики. Что же это вы? На суде бывали мало, к приговору опоздали — нехорошо…

— Некогда, — улыбнулся Владков. — Сами сказали — поставщики, а это работка на каждый день. — Он подошел к прокурору: — Не очень ругали нас, Елена Михайловна?

— Да вроде и не за что, следствие проведено хорошо. Разве что за экспертизу по Лукьянчику?

— Виноваты, Елена Михайловна, проводили ее под самый конец и не заметили там противоречия.

— Ладно, тем более что мы обошлись без нее, а он не потребовал. Чем теперь занимаетесь?

— Готовлю еще два процесса по этому же делу, а мой друг Куржиямский решил специализироваться по делу ювелирному.

Итак, суд сделал свое благородное дело. Но суд совести, в той мере, в какой эта совесть еще есть у каждого осужденного, будет продолжаться каждый день, целый год, потом еще годы — весь срок.

Во дворе московской тюрьмы под проливным холодным дождем готовилась погрузка партии осужденных в арестантский автофургон — обычное, но совсем не легкое дело для тех, у кого службой было стеречь, водить и возить лишенных свободы преступников. Организация этапа с осужденными проводится загодя, но сегодня специальный вагон, прицепленный к поезду, уже уйдет из Москвы на восток. Оповещены все места, где в этот вагон будут добирать осужденных, а это значит, оповещены и соответствующие тюрьмы, где те сейчас находятся. А еще дальше впереди — исправительно-трудовые колонии, которые должны заранее знать, когда и на какие станции им надо высылать конвой для приема пополнения. Словом, о переносе срока отправления этапа из-за какого-то дождя никто не может и подумать. Служба есть служба, а на тяжесть военной службы жаловаться не принято. Дал присягу — служи и будь стражем наказания за преступление.

Сейчас московская тюрьма передаст конвою своих осужденных преступников, направляемых в разные места заключения. Они уже давно сидят в нижнем коридоре тюрьмы — трижды пересчитанные и сверенные поименно по списку.

В эту партию попал Кичигин. Ростовцева и Залесского накануне отправили в Ростов, как с остальными, он не знает.

Первое переживание приговора, когда нужно было — нет-нет, не смириться, но хотя бы чуть свыкнуться с неизбежностью неволи, прошло. Теперь у него настроение тревожное, главное — он абсолютно не знает, что произойдет с ним через минуту. Неволя, как какая-то новая его жизнь, только начиналась. Он наблюдал за конвойными, понимая, что эти парни в шинелях на весь путь до колонии становились для него единственной на земле властью. К своим тюремщикам он уже привык, с иными у него даже образовались какие-то отношения, а про этих он наслушался — звери. Но это неправда, никакие они не звери. Час назад они, собравшись в комнате отдыха тюремных служащих, кто резался в шашки, кто хвастался московскими покупками для своих жен и ребятишек, кто писал письма домой. И они дружно смеялись, когда их прапорщик хотел показать, какой он купил жене джемпер, а из свертка вывалился бюстгальтер… В общем, они нормальные люди, эти конвойные, но они знают, кого повезут они через всю страну, в этапе будут и взяточники, и жулики, и бандиты-убийцы, и грабители, и звероподобное хулиганье, и конечно же добрых чувств к ним они не испытывают. У конвоя есть своя железная инструкция, точно определяющая, что ему можно и нужно делать и что категорически запрещено, нарушать ее он не будет. А если кто по нечаянности или, не дай бог, по злому умыслу нарушит, он знает, что ждет солдата, нарушившего приказ. В этой службе, однако, нельзя без крайней строгости, это — грань наказания, и демагогам от демократии в эту сторону лучше не смотреть…

Пока конвойные суетятся, Кичигин вглядывается в сидящих рядом с ним осужденных. Опытные зеки говорили, что путь до колонии через пересыльные тюрьмы — нечто страшное и что в пути надо заиметь товарища. Рядом с ним плечом к плечу сидел совсем юный стригунок, лет двадцати, не больше, маленькие злые глазки, и все он вертелся туда-сюда, толкая сидящих рядом.

Кичигин спросил, за что его и на сколько.

— Я — вторичник. Первый раз по ерунде имел два года, а теперь покрепче… — он назвал статью Уголовного кодекса, не пояснив, что она — за вооруженный грабеж, но добавил почти с гордостью: — Десятка строгого режима. Зовут Гариком. А вы за что?