— У него отняли рубль, а он смеется, — ворчливо откликнулась теща. — Дочь, твой муж, очевидно, Рокфеллер.

Евгений Максимович ушел из-за стола, вслед за ним и Наташа. Но еще долго из пустой столовой доносился уныло однозвучный голос тещи. Прислушиваясь к нему, Евгений Максимович спросил жену с отчаянием:

— Неужели нам надо терпеть без конца?

— Она просто больная, — тихо отозвалась Наташа.

— Давай или попросим у себя в министерстве квартиру, или разменяем эту, зачем нам такая громадина?

— Она на это не пойдет ни за что.

— Скажи мне правду: если я получу квартиру, ты уедешь отсюда?

— Не знаю, Женя, — долго помолчав, еле слышно ответила Наташа. Она в самом деле не знала, что делать.

Он смотрел на нее уже со злостью: в самом деле, с кем она собирается строить жизнь — с ним или с этой выживающей из ума старухой? Господи, как же это жил с ней старый Невельской! Евгений Максимович вспомнил один свой ночной разговор с тестем. Это было после банкета в честь его шестидесятилетия. Все вернулись домой из ресторана возбужденные и усталые.

— Какие были за столом невежественные люди! — возмущалась Ольга Ивановна. — Этот, который про бетон говорил, он же дважды сказал инциндент, а под конец ляпнул про опофиоз. Как ты это выдержал?

— Я простил бы ему еще миллион таких оговорок, — ответил Невельской. — И продолжал бы преклоняться перед ним за его вклад в наше строительное дело.

— Ты? Преклоняться? — изумилась Ольга Ивановна.

— А ты-то что нос дерешь перед ним со своим незаконченным средним? — разозлился Невельской. — А он, между прочим, из деревенских, но кончил два высших учебных заведения и теперь доктор наук! Автор нескольких книг, по которым учатся!

Ольга Ивановна разрыдалась и выбежала из комнаты. Наташа бросилась за ней утешать, и Евгений Максимович остался с тестем вдвоем. Невельской помолчал, тяжело вздохнул:

— Вздорная баба… — он улыбнулся, — но жена. На всю жизнь. И мать нашей дочери. Может, спросите, как я это выдерживаю? Во-первых, две трети жизни я на стройках, а разлуки сглаживают самые острые углы. Во-вторых, выбирал я ее сам и сам свел под венец. В-третьих, абсолютно нет никаких гарантий что я мог получить нечто поразительно иное. А главное, дорогой мой зять, — я весь в своих стройках, как в бетонной броне… — И вдруг заключил сердито: — Надеюсь, у вас с Наташей ничего похожего нет?

Конечно, ничего похожего у них с Наташей не было, но то, что творила теперь теща в доме, не могло не оставлять свой след и на их отношениях. Все чаще они ссорились, и тогда Евгений Максимович вдруг видел, как похожа его жена на свою мать.

У Ольги Ивановны уже начали случаться сердечные приступы с потерей сознания — падала на пол и так страшно намертво закатывала глаза, что у Наташи перехватывало дыхание. Но их семейный врач, прекрасно знавший здоровье своей пациентки, сказал по секрету Евгению Максимовичу, что его теща в отношении сердца излишне мнительна, однако, увы, разоблачить это невозможно.

Меж тем Ольга Ивановна целые дни проводила в хлопотах по городу, добывая какие-то сверхновые и сверхсовершенные лекарства, одна из полок в ее платяном шкафу превратилась в аптекарский склад. Затем она вдруг объявила, что «все это вредная химия», выбросила лекарства, стоившие, между прочим немалых денег, и переключилась на поиск лечебных трав, списалась со своей живущей на Алтае подругой, и вскоре оттуда стали поступать посылки, от которых пахло сенокосными лугами. Но странное дело — часто эти посылки подолгу лежали в спальне Ольги Ивановны нераспечатанными. Как, впрочем, раньше и многие флаконы и коробки со сверхсовременными лекарствами.

Наташа же по-прежнему в симуляцию не верила…

— Она, конечно, выживает из ума, но врать нам про свою болезнь она не может.

Евгению Максимовичу в министерстве дали семейную путевку в пансионат на Рижском взморье. Наташа немедля тоже оформила отпуск, и они начали собираться к отъезду. Когда уже были получены железнодорожные билеты и до отъезда оставалось два дня, Ольга Ивановна закатила небывалый по длительности сердечный припадок с падением на пол, с потерей сознания. Два раза вызывали «скорую помощь», врачи делали ей уколы, отпаивали лекарством, она стонала и взывала к богу, что ее травят химией. Наташа поехать в отпуск не смогла.

Следователь райотдела столичной милиции старший лейтенант Куржиямский Всеволод Кузьмич ждал, когда из следственного изолятора привезут на допрос подследственного, и просматривал протоколы прежних допросов. Не нравились ему что-то эти протоколы. Он встал и, заложив руки за спину, прохаживался по тесному кабинету…

Уже десять лет носит он милицейскую форму и все не может к ней толком приладиться. А он — к нему. И не то что он такой уж неуклюжий — он высок, худощав, но от сидячей работы немного сутулится, и, может, поэтому портные не могут подогнать ему китель точно по фигуре. В спорте он увлекается дзюдо — у него удивительно сильные руки, если уж сделает захват — не рыпайся. Товарищи по спорту прозвали его руки «эрэл» — ручная лебедка, — однажды по какому-то делу у них проходило такое название… А лица у него два. Одно — без очков, полностью открытое — немного скуластое, с выпуклым надбровьем, под которым голубели широко расставленные глаза, тонкий нос с горбинкой… Но стоило ему надеть очки в массивной оправе, и лицо становилось другим — вам будто открывался высокий выпуклый лоб под гладкими, зачесанными назад густыми темными волосами, припухшие губы с ямочками на концах, немного угловатый подбородок. Нельзя сказать, что лицо у него было красивое, раньше хочется сказать — серьезное и спокойное. В очках он больше похож на ученого, отсюда, наверно, и его прозвище среди друзей «пан профессор»…

Однажды в ночном автобусе, когда он ехал домой и подремывал над раскрытой книжкой, пьяный хулиган начал измываться над пожилой супружеской парой. Старик встал, явно собираясь вступиться за честь супруги.

— Успокойтесь, сядьте, — мягко попросил его Куржиямский и шагнул к хулигану, забыв снять очки. Шагнул замедленно, будто нехотя, и хулиган смотрел на него с усмешкой, наверное был уверен, что этого профессора-очкарика усмирит в два счета. И тут пассажиры автобуса увидели нечто непонятное: мужчина в очках сделал только одно молниеносное движение рукой, и хулиган, сперва подскочив кверху, обрушился на пол и лежал недвижимо. Пришлось Куржиямскому на остановке самому вытаскивать свою жертву из автобуса и потом сопровождать в милицию. А там выяснилось, что у хулигана нет никаких документов, кроме татуировки на груди, сделанной явно в местах заключения. Утром позвонили Куржиямскому на работу и сообщили, что он задержал опасного преступника, потом был об этом приказ по отделу — благодарность. Тому, что тихий Куржиямский так «сделал» хулигана, товарищи его по работе нисколько не удивлялись, смеялись: взял его на свою «эрэл»…

Последние годы Куржиямский ведет только дела ОБХСС, работа эта трудная, не ахти как эффектна, а требует самых разнообразных и серьезных знаний и, сверх всего, железного терпения. О том, почему он любит именно эту следственную деятельность, однажды он написал в милицейский журнал — уговорили, насели на него и вырвали обещание написать, а слово свое он неизменно держал. Написал почти десять тетрадочных страниц, а в журнале появилось чуть больше двух десятков строк, он хотел было обидеться, но, когда прочитал, оказалось, что в тех строках удивительным образом было все, что он хотел сказать.

«Для меня работа по делам ОБХСС, — писал он, — единственная, и я хотел бы на всю жизнь. Что может быть ненавистней людям труда, чем воровство. Трижды ненавистны нашим людям воры, расхищающие собственность, принадлежащую всем, — социалистическую собственность. Остановить это воровство наше святое дело. Я иногда чувствую себя пограничником, несущим вахту на внутренней границе нашей жизни — границе честности. Кто преступает эту границу — мой враг, и считаю, кто не умеет так почувствовать, не должен заниматься этими делами».