Вот так так… Фролов озадаченно смотрел на нахохлившегося старика. Спросил тихо:

— Может, мы приложим ваше выступление к стенограмме собрания?

— Как вы приложите пустое место? Я своих выступлений никогда заранее не пишу, не обучен этому… — приподнял голову Губанов. Он вдруг как-то весь встряхнулся и заговорил энергично: — И не в том дело, чтобы в протокол попасть, надо по-государственному строго проверить, не раздуты ли у нас штаты до безобразия? Не сами ли мы наплодили бездельников? Это вопрос очень серьезный, государственный и нравственный, между прочим. От этого может и дисциплина развалиться. Вот комсомольцы проведут еще парочку проверок, и потом я по их материалам напишу статью в «Правду». Почему я? Потому, что ни министр, ни вы передать в газету такую статью не решитесь. А мне все одно… — Он вдруг улыбнулся и добавил: — Помирать, так с музыкой. — А вам бы я посоветовал знаете что? — Губанов прищуренно прицелился на Фролова. — Посмотрите-ка, глубоко ли в гущу нашего коллектива доходит ваше партийное влияние? А то мы говорим: руководящая партия, руководящая партия, а узнайте-ка, чувствует ли это сотрудник Иванов с Петровым вместе? И если не чувствует, то грош нам с вами цена. Вот так…

Старый коммунист давно ушел, а Фролов сидел, все еще взбудораженный тем, что от него услышал, ощущая одновременно и досаду на старика, и чувство благодарности за его прямоту искренность, за действенное желание помочь ему, партбюро. А ведь об этом вчера ему говорил и министр: добраться до каждого…

Мысль проверить, не раздуты ли штаты, Фролову нравилась но как подступиться к такому большому и больному вопросу. А пока что же делать с теми десятью бездельниками? Не с них ли и нужно начинать борьбу за повышение чувства ответственности каждого на своем рабочем месте? Ведь если бы в них было это чувство, они сами первые должны были забить тревогу… Так думал Фролов в эти минуты о самом главном, не зная еще, что пролезшие в главк жулики делали ставку как раз на это, на безответственность иных работников, на размытые границы их обязанностей. Когда Ростовцев спросил у Кичигина: «А что будет, если наши бумажки о незаконной переадресовке запчастей сразу заметят?» — тот ответил с усмешкой: «Не заметят, их слепит поток рутинной переписки, и еще классик заметил — подписано и с плеч долой…»

Двухместное купе в спальном вагоне располагало к разговору неторопливому, а главное — без опаски, нет лишних ушей, распяленных справа, слева, сверху и снизу, размышляется тут спокойно. Тут двое выделены из всего мира, и, однако, они мчатся сквозь этот мир, созерцая его в широкое окно вагона. Надоело созерцать, задерни занавеску, опусти шторку — и нет того мира, словно его и не было. Проревет он секундно встречным поездом, ан не страшно — лети себе своим путем, а у нас путь свой. И разговор свой… на двоих. И молчание — тоже…

Так размышлял, удобно развалясь в мягком кресле, Юрий Янович Залесский и не без раздражения посматривал на крутую розовую спину своего спутника, продолжавшего спать со сладким подхрапом. Одеяло у него соскользнуло на пол, оголив спину, плечи и гофрированный загривок. Горазд поспать Михаил Борисович Лукьянчик. Завидный у него характер — только что горел голубым пламенем, и хоть бы что. Но в этом нет и тени храбрости, а положиться на него, кажется, можно — очень он любит деньги. Любопытно — за что он их любит? Он же, судя по всему, понятия не имеет о красивой жизни, о шике…

Сам Юрий Янович Залесский знает, что такое красивая жизнь. Но имел ли он ее? Ему почти шестьдесят лет, можно сказать, жизнь позади, и почти вся она прошла в ожидании той самой красивой жизни, какая ему снилась во всех драгоценных подробностях, но лишь иногда прорывалась к нему на короткий срок. В кругу близких людей он, когда выпивал, любил многозначительно произносить фразу: «Я мог бы жить прекрасно…» И больше — ни слова. Каждый мог думать что угодно, то ли он мог бы получить квартиру лучшую, чем имел, а то, может быть, и казенную дачу. А то, может, он мог бы жить не в Донбассе, а в Крыму или в Москве? Или мог бы получить должность более солидную, чем его нынешняя в «Сельхозтехнике» Донецкой области? А может, вообще жить где-то совсем в другой стране, скажем, во Франции на Лазурном Берегу?

Обычно, сказав эту фразу, Юрий Янович обводил всех затуманенным взглядом и думал: где вам понять, что я имею в виду, а главное, мне абсолютно не нужно, чтобы кто-то понял…

Жизнь Юрия Залесского началась с дорогих потерь. Его отец до Первой мировой войны представлял в России и Скандинавии несколько южноамериканских промышленных и торговых фирм. Их семья жила то в Стокгольме, то в Осло, то в Петрограде, везде снимались роскошные квартиры в центре, и у входа в дом непременно появлялся фарфоровый медальон с коммерческими титулами отца. Этот медальон после революции долго еще валялся под комодом, пока мама тайно не разбила его и не выбросила ночью на помойку.

Юрий Залесский хорошо знал только последнюю их квартиру в Петрограде на Литейном, где они с матерью встретили Октябрьскую революцию. Отец в это время находился у своих патронов в Южной Америке — он уехал туда перед самой войной и непонятным образом сгинул, пропал, растаял, мать исписала горы бумаги, забросала запросами все страны пяти континентов, но никаких его следов обнаружить не смогла.

В семнадцатом Юрию было семь лет. У матери паспорт был русский, потом она получила советский. Она знала языки немецкий, английский, польский, испанский и недостатка в работе никогда не испытывала. Одно время она работала у Максима Горького в издательстве — переводила письма за границу, — эту деталь в ее биографии Юрий потом не забывал ни в одной анкете. Потом она довольно долго работала в ленинградском морском порту, в таможне. А лет за десять до последней войны бросила, как она говорила, казенную службу и стала репетитором школьников и студентов по иностранным языкам. Очень неплохо зарабатывала и считала себя хозяйкой своего времени, хотя работала с утра до вечера. И растила единственного сына — Юрия, который, надо признать, не особенно ее обременял — учился в школе хорошо, в 1934 году окончил Ленинградский политехнический и по распределению получил работу в Ленинграде на железнодорожном узле. Жили они с матерью в одной пятнадцатиметровой комнате в той самой громадной квартире, которая до революции принадлежала им целиком, а стала коммунальной. Собственно, вот с этого открытия, насколько помнит себя Юрий Янович, и родилось в нем ощущение, что его семья ограблена революцией. Еще мальчиком любил он воображать себя хозяином всей квартиры — так начиналась игра, когда он, вооруженный линейкой-пулеметом, подстерегал в засаде соседей по коммунальной квартире и косил их из пулемета, захватывая их комнаты, имущество, а с пленными поступал как хотел. Чаще расстреливал. Когда мама первый раз услышала от него, в какую игру он играет, она от страха побледнела и долго не могла слова произнести. Он ее успокоил, сказал, что, кроме нее, об игре никто никогда не узнает. Успокоившись, она начала рассказывать ему, как они жили раньше в этой огромной квартире, какие большие деньги зарабатывал отец, как они разъезжали по тем странам, где отец вел свои коммерческие дела. И как в России они собирались купить помещичье имение, да, слава богу, помешала война. Юрий знал, что отец его был из польской дворянской семьи, давным-давно обосновавшейся в России. Мама говорила, что она по бабушке тоже полька, в анкетах, однако, писала — русская. Ее отец держал в Смоленске гужевое коневодство, поставляя в богатые помещичьи хозяйства и в извозчичьи дворы породистых ломовых лошадей, которых ввозил из европейских стран и выращивал сам. Будущая мать Юрия была младшая среди трех сестер. Которые постарше, вышли замуж еще в конце прошлого века. Первой вышла замуж за польского коммерсанта Капчинского и уехала в Польшу Ольга, вслед за ней — Лидия, она соединила свою судьбу с помощником военного атташе Германии в Петербурге капитаном Кластом, и спустя год после свадьбы он увез ее в Индию, куда получил назначение. Последняя — Мария, мать Юрия, нашла мужа в годы ученья в петербургском учительском институте, им стал служащий шведской промышленно-торговой фирмы «Эриксон» Ян Янович Залесский.