К замминистра его позвали спустя час.

Пригласив присесть, Соловьев взял из папки бумаги:

— Горяев Евгений Максимович — точно?

— Да.

— Год рождения тридцать пятый?

— Да.

Переспросив его по всем основным анкетным данным, объяснив, что бумага с этими данными пойдет в такое место, где недопустима самая малая неточность, замминистра вернулся к графе «партийность»:

— Как вы понимаете, никто не может винить вас в том, что вы не вступили в партию, но хочу вас спросить, в порядке чистого любопытства: почему все-таки ваши пути с партией однажды не скрестились?

Не в первый раз Евгений Максимович слышал этот вопрос и знал, где и как следует ответить. На сей раз он решил вначале кольнуть замминистра:

— Ну все-таки партия для меня не прохожий, с которым можно встретиться или разминуться. Но не в этом дело… До недавнего времени я вел, может быть, излишне свободный образ жизни холостяка… — Он помолчал и добавил с улыбкой: — Понимаю ваше недоумение, но это полная и искренняя правда.

Заместителю министра, как видно, его откровенность понравилась, он рассмеялся:

— Прекрасно, если расхождение только по этому вопросу… — Соловьев закурил сигарету и, выпустив дым вверх, проследил за ним и потом перевел внимательный взгляд на Горяева: — Но, между прочим, исправить сие не поздно. Ведь с холостяцкой вольницей, судя по справке, покончено?

— Я уже думал об этом, — тихо ответил Горяев.

— Так что я могу сказать… там, что этот пункт анкеты будет исправлен в самое ближайшее время?

— Но не завтра же? — улыбнулся Горяев.

— Ясно, ясно, — ответно улыбнулся Соловьев и подвинул к нему пачку сигарет: — Не курите?

— Спасибо… Как-то миновала чаша сия.

— А чаши иные? — без тени улыбки спросил Соловьев.

— Не знаю, какие вы имеете в виду… но какие-то не миновали, — тоже вполне серьезно ответил Горяев.

— А такой тяжелой чаши, чтобы мешала работать, в руках не держите?

— Думаю — нет.

— Ваш тесть — знаменитый строитель Невельской?

— Я не люблю напоминаний об этом, — смотря в сторону, обронил Горяев.

— Это еще почему?

— Мне рассказывали про одного крупного военного, который женился на знаменитой балерине, и с того дня о нем говорили — не герой войны, а муж балерины, и в этой ипостаси он стал гораздо больше известен.

— О-хо-хо! Хо-хо! — смеялся заместитель министра. — Так вы, оказывается, тщеславный?

— Здоровое тщеславие, товарищ заместитель министра, не порок…

Горяев видел, что нравится Соловьеву.

— Ну что же, Евгений Максимович, будем считать неприятную процедуру законченной.

— Почему же неприятную? — удивленно улыбнулся Горяев. — Мне она весьма приятна.

— Когда ведешь такой анкетный разговор, хочешь того или не хочешь, в основе разговора недоверие. Вот вас, например, горячо рекомендовал Сараев, вы работаете у него в главке, он вас прекрасно знает, а я, говоря с вами, должен исходить из предположения, что Сараев в вас ошибается. В общем, я страшно не люблю такие процедурные разговоры с кандидатами на повышение. Наконец, скажу вам откровенно — довольно часто руководители среднего звена умышленно, чтобы разделить с нами ответственность за назначение, волокут своих кандидатов в наши кабинеты. — Заметив, что Горяев нахмурился, заместитель министра поспешно добавил: — Я Сараева в виду не имею, и я сам хотел на вас посмотреть. Ну ладно, разговор позади, и я думаю, что в понедельник вы можете перейти в свой новый кабинет.

— А куда, кстати, уходит прежний начальник отдела? — поинтересовался Горяев.

— Вы знаете, он уже в летах, все время болеет, до пенсии ему два года, и на это время мы переводим его, с сохранением оклада, в секретариат министра. Он уже не тянул, а руководство министерства считает ваш отдел своими глазами, ушами и руками.

— А ум не нужен? — рассмеялся Горяев.

— Что? А! — Соловьев тоже посмеялся. — Такие глаза, уши и руки, которые действуют без ума, нам не нужны. В общем, продумайте наиболее продуктивную работу отдела, помогайте оперативности всего министерства. Желаю успеха…

Ну что ж, в этот день Горяев мог считать, что избранный им образ жизни не так уж плох и, оказывается, совсем не мешает идти вверх…

Глинкина вела в камеру дежурная выводная — красивая беловолосая молодая женщина, и он то и дело оборачивался к ней и повторял одну и ту же фразу: «Ой-ой, мой следователь теряет терпение, а я гуляю с такими красавицами!»

— Давай без самодеятельности, — строго сказала конвойная.

Два дня назад к ней в домик на окраине города, где она жила с матерью, утром пришла пожилая симпатичная женщина с чемоданом. Мать уже ушла на дежурство в больницу, и дверь незнакомке открыла она сама.

— Ты Галя? — спросила женщина с чемоданом.

— Ну, допустим, — насторожилась Галя, — а что? — Все-таки на семинарах в тюрьме ее учили и бдительности.

— Я приехала с Дальнего Востока. Сын мой Сенечка Глинкин сидит у вас в тюрьме. Ничего мне не надо, только скажи, каков он с виду? И все.

— Не помню я никакого Глинкина, — сказала Галя и хотела уже закрыть дверь, но ее остановило чисто бабье любопытство — что тут за дело такое? Она, конечно, помнила Глинкина, ей говорили, будто он в большом начальстве ходил…

— Дай хоть водички глоток, — пересохшим голосом попросила седая женщина.

— Заходите, — буркнула Галя и провела гостью в дом, в столовую-кухню.

…Галина Бутько пошла работать в тюрьму потому, что ей до этого не повезло в торговле… и на железнодорожном транспорте, а также в поисках мужа. И еще жила в ней неосознанная потребность властвовать над людьми. Она была вызывающе красива и считала это вполне достаточным основанием для того, чтобы люди были благодарны судьбе за одну возможность общаться с ней. Но мир жизни сложен и даже неисповедим.

И не всегда безопасен… Работая, в магазине, она только чуть подняла голос на одного лысого, а он оказался академиком и вдобавок скандалистом — пошел к директору, туда вызвали ее, а она, не удержавшись, показала себя во всем блеске. Выгнали… Она стала проводницей в поезде Москва — Сухуми. Красивая блондиночка имела успех у пассажиров с черными усиками. Однажды ее пригласил к себе в купе симпатичнейший «мандарин» — так Галя называла всех грузин, армян и азербайджанцев… Поезд катился среди зеленого океана Кубани, «мандарин» угощал ее вкуснейшим вином и улыбался такими белыми зубами, что ей хотелось щуриться. И вдруг какому-то пассажиру понадобилось чаю, и он с трудом отыскал проводницу. Нахально открыв дверь в купе, он заявил, что, по его разумению, она сейчас должна работать, и заказал стакан чаю. «Мандарин» так возопил, будто Галя работала у него, а не на железнодорожном транспорте, и захлопнул дверь перед носом пассажира. Но и этот проклятый чаегон оказался какой-то шишкой, и, когда он вызвал начальника поезда, тот стоял перед ним вытянув руки по швам. Выгнали Галю Бутько и из транспорта…

Она работала еще в качестве невесты — искала достойного мужа. Женихи вроде и находились, но, когда наступало самое время идти под венец, они исчезали. Один, прежде чем исчезнуть, устроил ее выводной в следственный изолятор. Сам он был по званию лейтенант, хотя по возрасту мог бы быть генерал-лейтенантом. Тем не менее он имел какое-то отношение к тюрьмам и смог устроить Галю, тем более что анкета у нее была голубая, незапятнанная, два «по собственному желанию» не в счет.

И там, в первый же день, она поняла — это то, что она ждала!

Заключенные следственного изолятора, особенно уголовники мелкого пошиба, Гали боялись, она строчила на них рапорты-кляузы за дело и без дела, а по ее «стукалкам» их наказывали. Галя прямо расцветала, когда видела наказанного. Начальство считало, что Галина Бутько работает со старанием, и не раз отмечало это в приказах.

Теперь Гале не хватало одного — чтобы люди, осознав ее власть над ними, униженно просили о чем-нибудь…