— Я работы не боюсь, — пробурчал Семеняк.

— А прокуратуры?

— Богу помолимся, — усмехнулся Семеняк.

— Так вот… Не тебе говорить, какой голод в стране на ваши всякие машины и запасные части. Я лично знаю председателей богатейших колхозов, Героев Соцтруда и даже депутатов, которые готовы платить десять тысяч за то, что и тысячи не стоит. Усекаешь, о чем речь?

— Вполне, — кивнул Семеняк.

— Значит, фокус состоит только в том, чтобы запасные части завернуть точно к тому председателю колхоза, который раскошелится. Можно так сделать?

— Трудно. Очень трудно.

— А твоему шефу решить такое легче?

— Захочет ли?

— Что значит — захочет, не захочет?

— А то и значит — не захочет, и я же ему не прикажу?

— Ну, а без него ты сделать можешь?

— Не знаю…

— Хорошо бы тебе все же знать… Вот что — давай для пробы сделаем один колхоз. Председатель там Герой Труда. От него будет заявка по всей форме.

— Заявка заявкой, а было бы хорошо, если бы он в некоторых наших кабинетах сам потряс своей Золотой Звездой.

— Ладно, приедет и потрясет.

— Попробуем…

Этот решающий разговор Гонтарю все-таки не понравился — одно из двух: или Семеняк трус, или это дело действительно трудноисполнимое. Но надо все же попробовать, тогда все станет яснее. И наконец, может, удастся запрячь и шефа Семеняка…

Мимо «Поплавка» по Москве-реке, раскидывая в стороны отражение электрических огней, пронесся, ревя сиреной, милицейский катер. Гонтарь проводил его взглядом, сплюнул в реку:

— Носит окаянных…

Евгений Максимович Горяев уехал на Рижское взморье один. Сердечные припадки у тещи участились, накануне отъезда вызывали «скорую помощь». Наташа не отходила от матери и, когда та забывалась в полусне, собирала мужа в дорогу.

— Поезжай и ни о чем не думай, — говорила она. — Но я оставить ее не могу… не могу, Женя…

Евгений Максимович жалел Наташу, к тому же он был почти уверен, что Ольга Ивановна сердечные припадки симулирует. Однажды ему удалось увидеть, как она, мгновенно выключившись из припадка, только что заставлявшего ее громко стонать, энергично прошла к зеркалу и стала там поправлять прическу, осторожно оглядываясь. Когда он рассказал об этом Наташе, та закатила истерику. Он отпаивал ее водой, тряс, хлопал по щекам и один раз, нечаянно хлопнул сильнее, чем следовало — Наташа затихла, открыла глаза и с возмущением посмотрела на него. Неужели и она? Эта мысль была непереносима.

Вечером он уехал.

Фирменный поезд «Латвия» — чистенький, уютный и почему-то не суетный — мягко взял с места, и скоро Москва, гнавшаяся за поездом толпами новых домов, отстала, и Евгений Максимович увидел вдруг зеленое поле, лес и овраг, уже прикрытые вечерними сумерками. С этой минуты все семейные неприятности отлетели от него, точно их и не было…

Второе место в его купе заняла молодая симпатичная женщина. Горяев видел ее на перроне, до самого отхода поезда она прогуливалась под руку с военным, кажется, полковником… Ну что ж, Горяев не против дорожной интрижки, в своем недавнем холостячестве он любил такие приключения. Поглядывая на соседку, смотревшую в окно, он обдумывал, какую бы тему избрать для завязки разговора, но в это время появившаяся в дверях купе проводница обратилась к нему:

— Не согласитесь вы, гражданин, перебраться в соседнее купе? Нам надо объединить двух женщин, — с улыбкой объяснила она.

— Чего не сделаешь для женщин! — весело ответил Горяев. — Только мне кажется более важной задачей — объединить разобщенных мужчин и женщин.

— Я лично уже объединенная, — тихо смеясь, сказала соседка.

Интрижка лопнула, не начавшись.

В соседнем купе, куда перебрался Евгений Максимович, оказался военный летчик, очень молодой. Он был рад, что избавился от своей спутницы:

— Удивительная тараторка. Как вошла в купе, так и пошла, пошла — про московские такси, про погоду, про известные ей случаи дорожного воровства и еще черт знает о чем…

Они заказали проводнице чай, и сам собой пошел их дорожный разговор.

— На отдых? — поинтересовался Горяев.

— Да нет, знаете… Еду на могилу отца, тоже летчика, погибшего в Риге в первый день войны. Тридцать лет не мог найти его могилу, хотя знал, что товарищи похоронили его тут же, на рижском аэродроме… Но взялись за это школьники-следопыты и могилу нашли. Еду вот по их письму. Ну какие же молодцы ребятишки! — Он помолчал, глядя в окно. — А ехать отдыхать в Ригу с нашего Дальнего Востока безрассудно, у нас есть такие свои курорты, каких нет ни на юге, ни в Прибалтике…

— Насчет юга, боюсь, вы перебрали, — улыбнулся Горяев.

— Нет, нет, я бывал и на юге.

— А я хочу просто отдохнуть, — сказал Горяев мечтательно. — И прежде всего — досыта отоспаться… посидеть у моря…

— Так вашего брата изматывает московская жизнь? — засмеялся летчик. — Я своего отца не видел, родился спустя полгода после его гибели, но мать до сих пор любит рассказывать, как отец незадолго до войны ездил в Москву на какие-то курсы. И когда вернулся, сказал: Москва — это город сумасшедших, и все они куда-то бегут навстречу друг другу…

Они вместе посмеялись. Вскоре летчик начал укладываться спать.

— Ведь у нас уже утро, — сонно улыбнулся он и вскоре стал сладко похрапывать.

Горяев долго не мог заснуть. Вдруг стал думать об отце, матери… Вспомнилось все. Как сразу, в одночасье, взорвалась и развалилась их семья, казавшаяся вроде бы и дружной и счастливой. Неужели причиной крушения ее стал тот скандал в школе, когда он пересказал ребятам статью из английского журнала о генерале Власове? В памяти отчетливо проявилось иссеченное морщинами лицо отчитывавшего его генерала, полные брезгливой ярости его глаза. И сразу за этим дикий крик дома, ссора матери с отцом. Отца поразил инсульт, вскоре он умер, немного позже умерла и мать. И все. От семьи остались только комната на Арбате да тощий семейный альбом, в который Евгений Максимович старался не заглядывать: там было его детство — безмятежное, солнечное, там — молодая мама и юный красавец отец, там с ними и он — плотный мальчуган с острыми глазками. Когда он смотрел на эти уже желтеющие снимки, ему казалось, что его кто-то горько обманул. Он ни разу не был на могилах своих родителей, ничто его туда не звало… Почему же все рухнуло в преисподнюю и вдруг перестала существовать семья, которую даже война не тронула? Почему все исчезло и даже развеивается память о семье у него, единственного оставшегося на земле?

Да, бывают вот такие странные семьи, объединившие людей только на один срок жизни; в свой час члены такой семьи уходят по очереди в небытие, не оставляя о себе ничего, абсолютно ничего, за что их продолжали бы любить живые или хотя бы помнили их. Очевидно, все они жили только для себя…

Евгений Максимович посмотрел на летчика — тот крепко спал, свесив загорелую жилистую руку, и на лице его смутно то возникала, то гасла счастливая улыбка. А ведь он ехал на могилу отца…

С большим трудом и уже где-то за полночь уснул Евгений Максимович, и стало сниться ему черт знает что… будто кто-то сердитый и властный вставил ему в ноздри толстые пальцы с колючими волосами на суставах, и он задыхается, задыхается, хочет вырваться, отпрянуть назад, а кто-то дергал его и приказывал: «Дыши… дыши…» Такие волосатые пальцы были у отца, и ему хотелось крикнуть: зачем ты меня душишь? В этот момент он проснулся, задыхаясь оттого, что спал, уткнувшись лицом в подушку…

В Риге летчика встретила ватага пионеров, они окружили его, завалив цветами, а потом повели по перрону. В суматохе они даже не простились.

Евгений Максимович около часа простоял в очереди на такси. Подумал — надо было предварительно позвонить в Ригу, черт побери, я же все-таки ответственный работник союзного министерства, здесь есть наш завод, смотришь, кто-нибудь и встретил, отвез бы на взморье. Еще не научился он всему, что может позволить себе человек его положения…