Куржиямского пригласил к себе начальник следственного отдела майор Любовцев.
— Прочитал вашу исповедь, — быстро заговорил майор, и, как всегда, не понять было, всерьез он или шутейно, с иронией. — Сильно сказано, и все чистая правда… — Он помолчал и вдруг спросил: — А где был пограничник Куржиямский, когда смывались жулики из ресторана «Черемуха»?
— Тогда, помнится мне, майор Любовцев приказал мне отбыть в распоряжение городского отдела, помочь там закончить дело с приписками на стройках, и именно в это время жулики из «Черемухи» устроили пожар в своей бухгалтерии…
— Память у вас лучше, чем у меня… — несколько смутился Любовцев. — Но почему пограничник Куржиямский не задержал тех жуликов раньше получения моего приказа отбыть в горотдел?
Куржиямский задумался и сказал, как всегда, правду:
— Затянули мы тогда подготовку операции, товарищ майор.
— Ага! — почти радостно воскликнул Любовцев. — И вот почему в вашей научной статье я на вашем месте был бы чуть поскромнее. А то на тебе — пограничник!
— Я написал, что чувствую себя пограничником иногда.
— Разве? — Майор Любовцев, как фокусник, выхватил из ящика стола журнал, бегло просмотрел заметку и, теперь уже не торопясь, аккуратно положил журнал обратно в ящик стола и, задвинув его, сказал негромко, будто с сожалением: — Верно… Мне показалось, что «иногда» там нет.
— Я лично, когда мне что-нибудь кажется, первым делом проверяю, так ли это, — мягко, но не без укора сказал Куржиямский. — И потом…
Но Любовцев не пожелал слушать, что еще у него было потом, и спросил жестко:
— А вам не кажется, что вы тянете с базой стройматериалов?
— Я не тяну, а работаю, а вы отрываете меня без достаточной надобности…
Вот такие отношения у Куржиямского с его непосредственным начальником — напрямую и без скидок, и он считает, что отношения эти хорошие и деловые. Куржиямский майора уважает, знает, что он сильный работник, и многому у него учится, но одновременно знает, что майор вспыльчивый, в разговоре ехидный, но этому не надо поддаваться и черное всегда называть черным.
А подследственного что-то не везут и не везут — Куржиямскому ничего так не жаль, как зря потерянного времени.
Окно из его кабинета выходило в обычный московский двор — прямо перед окном шумел молодой листвой тополь. Куржиямский заметил уже вылезающие меж листьев кисточки и подумал: пройдет два-три дня, и потом неделю окна не откроешь — в кабинет полетит тополиный пух.
— Коська, сказано тебе — домой?! — доносится со двора высокий женский голос.
— Сейчас, — отвечает недовольный басовитый ребячий голосок.
— Момент — домой!
Эти два голоса Куржиямский хорошо знает, он их слышит ежедневно. Это мама ведет борьбу со своим недисциплинированным сыном. И его, этого Коську, Куржиямский знает — худенький белобрысый мальчик, симпатичный. Вот он! Мальчик медленно-медленно шел через двор к своему подъезду, оглядываясь на приятелей, сидевших под тополем на бог весть когда и кем брошенной там железной бочке.
Скоро из окон второго этажа дома польются во двор фортепианные рулады. Там живет, очевидно, очень хороший пианист, но час, не меньше, он будет играть однообразные упражнения, а уж потом… Сколько раз бывало: Куржиямский ведет напряженный допрос, а в окне вальсы Шопена — один за другим. Куржиямскому этот маленький кусочек жизни, которой он служил, был дорог. Зимой, когда двор бывал скрыт за промороженными окнами, он по нему скучал…
Телефонный звонок вернул Куржиямского к делам. Звонила директорша универсама. Очень она беспокоится (а может, хитрая женщина?), неделя не проходит, чтобы не позвонила Куржиямскому. Сейчас сообщила, что у нее в винном отделе, не оплатив, вынесли пять бутылок вина. В связи с этим она просила помощи.
— Устраивать пост в магазине не будем, — не скрывая раздражения, ответил Куржиямский. — Сами не спите. Магазин у вас молодежный, мобилизуйте комсомольцев.
Куржиямский положил трубку и, помолчав, сказал вслух:
— Стеречь уносчика бутылки вина, в то время как надо заниматься уносчиками тысяч рублей. Не пойдет, уважаемая товарищ директор! — Куржиямский даже пристукнул по столу ребром ладони, будто директорша сидела перед ним.
У него была эта привычка, когда один — говорить вслух. За это его даже в стенгазете отобразили: «Допрос по-куржиямски». На рисунке он сидит перед зеркалом и сам себя допрашивает…
Куржиямский знает: в отделе его любят, уважают, но и по-насмешничать над ним тоже любят. И над его отношениями с женой, которая может позвонить ему на службу и попросить того, кто взял трубку, передать Куржиямскому, что, если он не будет к восьми часам возле кинотеатра «Киев», она уедет в Смоленск к маме. А то позвонит и попросит передать Куржиямскому, что в прогнозе по радио сообщили похолодание и чтобы он не забыл повязать на шею шарф. Подтрунивают над его характером, пустили поговорочку: «Не торопись, как Куржиямский» — это про его медлительность во всем: в движениях, в речи и даже на допросах… Ладно, смейтесь, а лучшие показатели по работе у него, имеет благодарность даже от министра. Вот-вот дадут ему капитана. Привет. Как же он любит всех этих своих насмешников. И особенно — самого злословного Сергея Зарапина, стенная газета это его дело, но они вместе работают уже несколько лет… И Вениамина Корцова с его вечными заботами о родившихся у него двойняшках, и Кузьму Хабарина — боксера с перебитым носом, и будь бы в бою, а то на тренировке в спортклубе. И Лидочку Саранцеву, недавно ставшую бабушкой, она в этом отделе секретарь с самой войны. Никакой электронной запоминаловки не надо: пятидесятилетняя Лидочка помнит все стоящие дела за четверть века… Всех он любит. Впрочем, нет, пожалуй, майора Любовцева… да и любить начальство совсем не обязательно. Однажды сам майор Любовцев вдруг высказался на эту тему. На оперативке, раздраконив чуть не всех работников, сказал: не глядите на меня волками — не поможет, мне не нужна ваша ни ненависть, ни любовь, мне нужна только такая ваша работа, чтобы воры волками выли… Надо признать, что воры в нашем районе его хорошо знают и боятся. А слушать, как он их допрашивает, одно удовольствие — вор идет за ним, как ягненок на веревочке… Правда, Куржиямскому такой настырный допрос не по душе, он предпочитает допрос неторопливый, когда и сам можешь поразмыслить, и вору тоже даешь подумать, чтобы потом не отказывался от сказанного. У Куржиямского отказов от ранее данных показаний не было ни разу.
И вообще он свою работу любит больше, чем… Больше, чем что? Если не трогать семью, то он свою работу любит больше всего на свете, без нее он бы зачах.
Кто еще люто ненавидит ворье, так это его жена Ленуся. Спрашивает однажды — когда вы там всех воров переловите? Он ответил — если мерить время на нашу с тобой жизнь, то не успеем. «Тогда всех вас разогнать надо», — сказала она, ушла на кухню и сердито загремела посудой. Он давно научился по посудному стуку определять, какое у нее настроение. Но если всерьез, то Куржиямский и сам не раз задумывался: идет ли ворье на убыль? Вроде иначе и быть не может, мы же их каждый день берем и сажаем. Но вот уж скоро десять лет, как он, окончив юридический, занят этим делом, и не видно ему конца. Можно, конечно, от этого удариться в черный пессимизм. Но Куржиямский знает, что он просто сидит на такой службе, где главным образом ворье идет к его служебному столу. Такая уж у него служба, нужна всем честным, а дело он имеет только с жульем. Ленуся иной раз это понимает, а чаще нет. Но это от поздних его приходов со службы домой…
Но все же есть у Куржиямского свои претензии и к делам служебным. О них он позволяет себе говорить только с начальством. Ну почему нет-нет да выяснится, что вору с положением бывает полегче, чем простому. Почему так получается? В речах твердим — закон един для всех, а когда надо взять за шиворот иного нашкодившего начальника, вдруг открывается, что для него есть закон другой? Или еще насчет того, чтобы осужденные весь назначенный им судом срок отбывали от звонка до звонка. А если уж кому действительно необходимо срок урезать, чтобы занималось этим только одно на всю страну какое-то центральное ведомство. А то бывает, что сокращение срока зависит от начальника исправительно-трудовой колонии. Нельзя так…
