После этого Залесский перешел на работу в местную «Сельхозтехнику». Его боссом снова стал Ростовцев.

Целый год Залесский ждал от него указаний и наконец получил приглашение срочно приехать в Москву вместе с Михаилом Борисовичем Лукьянчиком, и мы застаем их в купе спального вагона, в поезде, мчащемся в Москву…

Лукьянчик закряхтел, заерзал на полке, смешно ловя сонной рукой сползшее одеяло.

— Не хватит ли храпеть? — не без раздражения спросил Залесский.

Лукьянчик медленно перевернулся от стены к свету божьему и закрыл глаза, ослепленный солнцем.

— Сколько уже? — спросил он, зевая.

— Одиннадцать, уважаемый, один-над-цать. Хватит. Вставайте!

Лукьянчик почувствовал раздражение в голосе Залесского и энергичным рывком поднялся, спустил на пол ноги.

— Хорошо поспал, Юрий Янович, очень хорошо… — Он хрустко потянулся и стал одеваться. Когда он вернулся из туалета, на столике уже сверкали на солнце, позвякивая, стаканы с горячим чаем, на листе бумаги салилась жирная украинская колбаса и белели разломанные сдобные булочки.

Лукьянчик крякнул:

— Однако… красотища какая…

— Садитесь, уничтожайте красотищу, — пригласил его Залесский и начал есть сам.

Позавтракали молча. Залесский поглядывал на Лукьянчика и думал, потянет ли он серьезное дело. Сорвать взятку в сто рублей каждый дурак сможет, а если надо головой потехнарить? Но Ростовцев в том письме писал, что если южный человек (речь шла о Лукьянчике) уже в форме, то желательно привезти в Москву именно его. Вот он его и везет, не очень все-таки уверенный, что Лукьянчик способен на сложное дело. Ладно, посмотрим — увидим.

А Лукьянчик пытливо и не без опаски посматривал на Залесского. Первый раз он с ним наедине вне службы и, так сказать, на равных. Его волнует тот же вопрос — надежен ли сей товарищ? Оба они, в общем, с уже прожитой жизнью, определившей одинаковую их нравственную сущность, и их тревожит сейчас не опасение, что другой может изменить этой сущности, а только прочность его характера перед возможными трудностями.

Крупные жулики, как правило, приходят к воровству не случайно. Один махровый жулик на суде во время допроса воскликнул:

— Да я бы никогда не пошел на такое, если бы случайно не встретил вот этого… и он под дружный смех зала оглянулся на сидевшего рядом с ним на скамье посудимых другого, такого же, как он, матерого хапугу.

Жуликов сводит не случайность, а общность взглядов на жизнь, на законы и мораль, а взгляды рождаются не при случайной встрече.

Вот и эти два жулика, завтракающие в поезде, — мы знаем — шли друг другу навстречу, ведомые одинаковыми взглядами, выработанными не сегодня, а давным-давно, в течение всей их жизни, что не мешает им поглядывать друг на друга с опаской, но это только потому, что они впервые вступают в одно общее воровское дело. Впрочем, истинной дружбы, на основе полного доверия, среди жулья и не бывает.

Проводница убрала остатки пиршества, застелила постели, и они уселись к окну, за которым каруселила грустная осенняя степная равнина с редкими складками оврагов. На проводах сидели мокрые вороны.

— Российская скукота, — кивнул в окно Лукьянчик.

— Це, мий друже, ще Украина, — уточнил Залесский.

— Все равно скукота, — зевнул Лукьянчик и, отвернувшись от окна, начал оживленно рассказывать: — Я во Франции был там на поезде ездил. Глянешь в окно, словно театр видишь — все такое чистенькое, яркое, подстриженное, причесанное, и селянки стоят у дороги и ручками машут, улыбаются. И вот поверите — так всю дорогу.

— По нашим масштабам селянок не хватит, чтоб вдоль всей дороги махали проезжающему господину Лукьянчику, — рассмеялся Залесский.

— Не пойму, чего вы смеетесь, Юрий Янович? — неожиданно вспылил Лукьянчик. — Ведь что я знаю по горькому опыту? Я в беду не попал бы, если бы мой заместитель по исполкому был со мной до конца откровенным и сказал бы мне про свое старое дело. Смотришь, мы бы и придумали ход, чтобы погасить то его прошлое. А он играл со мной в молчанки и все любил, как и вы, насмешничать да поучать.

— Я, Михаил Борисович, не насмешничаю, — не сразу заговорил Залесский. — И молчанка не моя игра.

— Я хочу полного доверия. И чтобы все — в открытую.

— Я от вас не скрываю ничего.

— А кто тот человек, к которому мы едем? — наступал Лукьянчик.

— Ростовцев Александр Платонович, — ответил Залесский, но больше никаких подробностей не сообщил.

Лукьянчик подождал немного и стал думать о своем… С семьей все решилось хорошо. Дочка удачно вышла замуж и уехала на Дальний Восток, за них он теперь мог не волноваться.

Деньги он будет им посылать и, может быть, съездит к ним туда, на край света… Жена его — у своих родителей, осевших в Норильске. А когда сам достукает до пенсии — не так уж много осталось, — он постарается собрать всех возле себя и для этого построит или купит дом в благословенном Крыму. У жены на это сохранилась крупная сумма, а деньги будут и еще. Ради них он и сейчас едет в Белокаменную. Посмотрим, что там задумали… Из раздумий его вырвал голос спутника:

— Михаил Борисович, интересно, есть у вас какие-нибудь претензии к советской власти?

— А никаких, Юрий Янович, только пусть она живет сама по себе, а я сам по себе. Понимаете?

— А разве так возможно? — Насмешливая улыбка не сходила с лица Залесского, это должно было, в случае чего, означать что вопросы задаются в шутку.

— А почему нет? Я делаю по службе все, что от меня требуется, но затем я делаю то, что мне самому хочется.

— А вдруг вам захочется спихнуть с рельсов поезд, в котором мы сейчас едем?

— О нет, Юрий Янович! Хамить этой власти я не хочу сие опасно, Юрий Янович. У нее много глаз и ушей, у нее длинные руки.

— А как назвать то, что вы делали в своем Южном?

Лукьянчик даже рассмеялся непонятливости Залесского:

— Я же получить свое не отказываюсь. Нет, нет… Но там власти вообще не было никакого ущерба. Человечек давал взятку и получал квартиру. Кому в этой ситуации плохо? Человечку немного плохо, конечно. Он потерял сотню-другую, но зато что он получил? Совершенно иную жизнь на десятом этаже. Нет-нет, Юрий Янович, там было все по-доброму, всем было хорошо!

— А за что же вас хотели судить?

— Хотели, Юрий Янович. Только хотели.

— Так это Глинкин вас спас! — разозлился Залесский.

— Нет, Юрий Янович! Я рад, что мы об этом заговорили так вот… Если бы я наступил закону на пальцы каблуком, никто бы меня не спас. Но я тот закон только чуть толкнул невежливо и не извинился… — Лукьянчик рассмеялся, довольный своим сравнением, и наконец он высказал то, что у него накипало все последнее время.

«Посмотрите на него, — несколько опешил Залесский. — Этот тип, оказывается, не такой простачок, как его характеризовали и за какого он его принимал. И это значит — не надо его зря дразнить»…

— Знаете что, Михаил Борисович, — заговорил Залесский спокойно и доверительно, кладя свою руку на лежавшую на столике руку спутника. — Я тоже рад, что мы об этом поговорили. Надо же нам, черт побери, притираться, чтобы лучше знать и понимать друг друга. Тем более в предвидении, очевидно, серьезного дела…

— Добро, — согласился Лукьянчик и ответно пожал руку Залесского. Но подумал про себя: «Единственное, что пугает меня, это то, что ты, кажется, еще и антисоветчик. Этот довесок в наших делах совсем ни к чему. Ладно, будет час, поговорим и об этом».

Залесский вышел в коридор. Ему очень не понравилось, что Лукьянчик вдруг стал показывать когти, и сейчас боялся сорваться, уж больно хотелось поставить его на место. Но нельзя — в его спасении, видимо, участвовал и Ростовцев, и это он попросил привезти его в Москву. Ладно, посмотрим — увидим…

С этой стороны поезда в окне была все та же скучная осенняя степь. Дверь в соседнее купе была открыта, оттуда валил табачный дым и слышался разговор двух мужчин. Залесский к нему невольно прислушался.

— Не пойму, не пойму, как это можно? — почти с отчаянием говорил хрипловатый тенорок. — Мы же с тобой в одной упряжке, за одно дело одинаково отвечаем и вдруг предстанем сейчас перед высшим начальством как враги…