— Полностью согласен. Нельзя вслепую! — искренне согласился Куржиямский, который в эту минуту почувствовал в себе какую-то упругую крылатость, а с ней — недосягаемость и оттого — смелость.

— Начнем, товарищи, — протрубил центральный генерал и сделал знак генералу справа.

Тот замедленно кивнул и заговорил жестяным голоском поездного оракула:

— Скажите, Вячеслав Кузьмич, считаете ли вы нашу деятельность полезной нашему государству, или мы все, подобно тому древнему Сизифу, бесцельно таскаем каменья туда-сюда и обратно и, таким образом, в коммунизм войдем вместе с жульем?

— Нет! — энергично повел головой капитан. — Я считаю нашу работу крайне полезной государству, но и накануне коммунизма я строго проверил бы, не укрылся ли в какой щели вор или расхититель.

Генералы переглянулись, но не понять, понравился им ответ Куржиямского или совсем наоборот. В это время откуда-то сверху прозвучал торжественно-левитановский радиоголос:

— Ответ капитана Куржиямского признан правильным и оценивается на пятерку.

Теперь центральный генерал повернулся к генералу слева, и тот голосом, похожим на голос майора Любовцева, спросил:

— Что вы, капитан, считаете необходимым сделать, чтобы наша работа пошла лучше, стала более результативной?

Куржиямский подумал и ответил:

— Надо бы сделать немало всякого: и очень важного, и не очень.

Радиоголос сверху — торжественный, но строгий:

— Просьба не отделываться общими фразами! Двойка!

— Мы слушаем вас, — центральный генерал заинтересованно подался вперед и даже приставил к уху ладонь раковиной.

— Я, конечно, только по поводу дел ОБХСС. Так вот… Должна быть равная ответственность всех перед единым незыблемым законом. Служебное положение вора в расчет не принимать — наоборот: чем оно выше, тем и выбор меры наказания выше. Не щадить никого! — несколько выспренне выкрикнул Куржиямский.

— Даже нас не щадить? — утробно хохотнул центральный генерал.

— Не даже, а особенно! — весело воскликнул капитан.

Зашевелился генерал слева.

— Легко сказать, — покачал он головой.

— Легко и сделать! — весело возразил Куржиямский и продолжал: — А ведь как бывает? Мы накрываем шайку ворья в сельской торговле, уличаем в соучастии руководителя райпотребсоюза, а его от наказания спасает, скажем, председатель райисполкома, который с ним на рыбалку ездит. Нам при этом говорят вроде даже разумно: дело заведующего райпотребсоюзом необходимо выделить, чтобы он не затерялся среди мелких жуликов, и рассмотреть его разумно, без сенсационности и тэ пэ. В это время его уже переводят на другую работу в другой район, и делу конец. Жулик спасен. Бывает, что дружки выручают даже после приговора, из колонии вынимают. Ничего подобного допускать нельзя. Тем более, мы знаем, к руководству у нас приходят, как правило, люди честные. Но необходимо учитывать, что наш народ все видит, он каждый печальный случай знает, и после подобных фокусов к этому народу с разговорами о законности лучше не подходить.

В зале воцарилась гулкая тишина, было слышно, как где-то рокочут вагонные колеса. А потом центральный генерал кашлянул, и это было похоже на удар литавр:

— Гм… гм, — и без паузы спросил: — Ну а еще что вы нам предложите?

— Еще я бы ввел как закон — непреложность наказания, вынесенного судом. Десять лет так десять. Пять так пять. И никаких послаблений!

— А как же быть с амнистиями? — сразу вдвоем спросили левый и правый генералы.

— Очень осторожно надо с ними быть. Очень… — ответил капитан. — Царю амнистия нужна была, чтобы добрым прослыть. Нам же такая доброта по наитию не подходит. Революционная справедливость — вот наш главный принцип! Он — и для амнистии принцип!

— Но у нас существует практика сокращения наказаний, если осужденный показывает, что он перевоспитался, — рассудительно заметил левый генерал.

— Это я понимаю, но нужно заметить, что любой среднеумный заключенный может симулировать перевоспитание! — ответил Куржиямский.

— Нет, уважаемый, вы не правы, — решительно сказал центральный генерал, — и сейчас вы в этом сами убедитесь…

Торжественный радиоголос объявил: «Тройка!» — и тотчас Куржиямский вместе со стулом взлетел к потолку зала, чуть не зацепившись ногами за громадную люстру. Вместе с ним взмыли и генералы со своими громадными столами.

Неведомая сила распахнула потолок, и капитан вместе с генералами ринулся в звездный мир. Ветер свистал в ушах. Напряженно гудели какие-то двигатели. Потом — резкое снижение. Такое резкое, что капитан потерял сознание. А когда очнулся, увидел себя в колонии, в ее клубе. На авансцене сидел баянист, игравший какую-то очень знакомую серьезную музыку. На самой сцене происходило нечто непонятное, но похожее на заседание с чаем.

— Разрешите вам пояснить, — прошептал кто-то в ухо Куржиямскому, — я начальник колонии… Так вот — то, что сейчас перед вами на сцене, это опера «Пиковая дама», исполняемая нашими заключенными, за которую наша колония заняла первое место по художественной самодеятельности. Это — сцена карточной игры…

— Позвольте, но где же карты, они же все пьют чай и едят печенье? — взмолился капитан.

— Тогда вы ничего не поняли, — огорчился, нахмурился начколонии. — Даже в столичных театрах допускается свое прочтение классики. Наши зеки делают то же самое. Они не хотят играть в карты, с этим у них покончено. Завязано! Поняли?! Уже в том, как они по-своему решили оперу, скрыт их рапорт о своем перевоспитании.

В это время на просцениум вышел, надо полагать, Герман. Он был в форме младшего лейтенанта МВД. Пошептавшись с баянистом, он резко выпрямился и запел: «Что наша жизнь: То — труд. Давайте же, друзья, вперед, вперед, назад же нам нельзя! Сегодня ты, а завтра я…»

— Бред какой-то, — пробормотал Куржиямский.

— Напрасно вы… — начальник был уже открыто возмущен. — Человека сделал труд. Из обезьяны, между прочим. И наши зеки, зная это, все искусство желают видеть только об этом — о труде.

Свет погас, и вскоре началась сцена в спальне. Герман требовал у графини не три карты, а разработанные ею методы шлифовки подшипников, она же пела: как тебе не стыдно — передовой человек, а хочешь воспользоваться моей страстью и выехать на моем горбе в соревновании…

— Канатчикова дача, — отчетливо произнес капитан и хотел встать, но начколонии сжал его плечи:

— Напрасно вы… Надо досмотреть и решить, целесообразно ли таких людей, как исполнители данной оперы «Пиковая дама», держать дальше в заключении?

А на сцене по-прежнему была спальня графини, и она, отбившись от нахального требования Германа дать ему подшипники, укладывалась спать, напевая на какой-то очень знакомый мотив — «Легко на сердце от мысли, что люди могут жить по законам труда, и тот, кто с мыслью такою шагает, тот нигде не пропадет и никогда…» И тут снова за нее берется Герман. Но теперь он требует, чтобы графиня рассказала ему свой секрет заполнения карточек спортлото…

Капитан милиции Куржиямский проснулся, услышал мерное рокотанье вагонных колес, а на его фоне голос старичка оракула, и ему стало смешно.

В купе были уже сумерки, в окно виделась розовая полоса над горизонтом. Куржиямский посмотрел на часы — батюшки, проспал чуть не всю дорогу!

Он соскочил с полки.

— Ну и здоровы поспать, — обратилась к нему женщина в платке. — Мы уж и потрапезничали, и вот снова на разговор сошлись, а вы хоть бы что…

— Нервы у них, значит, в порядочке, — сказал старичок, внимательно глядя на Куржиямского своими маленькими глазками.

— Не жалуюсь, — улыбнулся ему Куржиямский и сел рядом с пожилым мужчиной в помятом пиджаке, на котором пестрели в три ряда колодки военных наград.

А мы тут философией занимаемся, интересного собеседника заимели, сказал мужчина, показывая на старичка.

— И никакого такого интереса, — мягко возразил старичок. — Просто рассуждаем от нечего делать.

— А ты, папаша, не боись, — добродушно рассмеялся мужчина. И кстати ответь, я еще давеча хотел у тебя спросить: есть какое предначертание насчет лихоимства, будет ему управа или разворуем все дотла?