Дежурный в обмен на ключ от кабинета выдал ему письмо:

— Опять вам, товарищ капитан, какой-то зек пишет.

Действительно, по обратному адресу судя, письмо было из колонии. Куржиямскому нередко писали его бывшие подследственные — вот оставлял он в их душах что-то такое, что однажды побуждало их там, уже за колючей, однажды сесть к столу и написать письмо…

Куржиямский сунул письмо в карман — скорей домой.

…Жена поставила на стол холодные суп и котлеты, села к столу напротив него. И все — молча…

— Ты чего? — спросил Куржиямский, отлично зная, в чем дело, — он обещал жене сегодня вечером пойти в гости к ее сестре.

— Жду, когда ваше превосходительство покушают, чтобы убрать.

— Брось ты, Ленка, эту манеру. — Он отодвинул от себя тарелку. — Ты меня достаточно хорошо знаешь — если я не мог пойти к Вере, это значит, что я сделать это не имел права. Служба. Рано утром еду в командировку, и все разговоры окончены.

Из спальни выполз сынишка, подошел к отцу, прижался сбоку — дескать, мы с тобой вместе от нее страдаем. В воспитательных целях эту ситуацию надо было ломать, и капитан встал, отстранив от себя сына.

И тут он вспомнил про письмо от заключенного:

— Давайте-ка лучше вместе почитаем письмишко, опять я от заключенного получил.

Эти письма он обычно читал вместе с семьей — считал, что этим он вызывает интерес семьи к своей службе.

Жена опять промолчала. Сын оживился и сел к столу. Куржиямский тоже сел, но рядом с женой. Распечатал конверт, вынул из него письмо, написанное на обратной стороне противопожарной листовки.

«Уважаемый Всеволод Кузьмич!

Не было у меня такого желания — писать вам письмо, хотя, помните, разговор об этом у нас с вами был и вы приглашали писать. Но что, интересно, вы скажете на нижеследующее?

Не помните ли вы по нашему часовому делу такого Жору Томака? По кличке Фонарь — мы так прозвали его за то, что во время дела он стоял у фонаря возле киоска, и как раз я доставил ему туда коробки с часиками, исключительно дамскими и частично золочеными. Чтоб я больше не жил — это одна чистая правда. А в чем же неправда и на что я смею жаловаться?

Читайте дальше.

1. Жора Томак вошел в наше дело слева и был нам дан как гиря на шею. Кто нам его дал и почему я его взял, рассказывать не буду. Когда мне в школе выдавали аттестат перезрелости, отмечалось, что у меня сильно развито чувство долга, и это так уж и есть на самом деле. Но не в этом дело, а в том, что правды на земле нет, хотя вы и силились доказать мне обратное.

2. Вернемся к Жоре Томаку. Я, конечно, понимал, что его суют в мое дело под грим — это когда надо быка загримировать под козла. Где-то он горел по-серьезному, на больший срок, и его спрятали на маленький срок по нашему делу. Во всяком случае, могу вас заверить, что человек, который сунул Жору к нам, по мелким делам у вас проходить не будет.

Итак, привесили Жоре четыре годика. А мне, если не забыли, с учетом моего заслуженного прошлого, дали в два раза больше — восемь то есть. И я отсиживаю их по звонкам. А Жора Томак уже давно на воле. Сперва он сачковал в колонии при канцелярии, а потом отбыл в неизвестном направлении. А третьего дня получил я письмо от дружка верного, как штык, и который трепаться не умеет, что Жора уже гуляет на свободе и проворачивает дела, по сравнению с которыми наше часовое дело игра в бирюльки.

3. Поскольку вылез Жора из колонии в явное нарушение закона, он, таким образом, положил на вашу законность, которую вы без устали мне внушали во время следствия. О чем и спешу вас уведомить. Но поскольку на суде открылось, что он еще и нас заложил, я, чтобы облегчить вам свидание с Жорой, хочу предупредить, что сейчас Жора Томак зовется как-нибудь иначе. Он загодя имел паспорт для дальнейшей жизни. Вот, Всеволод Кузьмич, как плюют на ваши святые законы.

С полным к вам уважением

Иван Нестеренко».

— Ну и дал же он тебе по носу, — обрадованно смеялась жена. — Болтают, болтают: соцзаконность, соцзаконность, а на деле — кто как хочет, так и воротит. Чего же стоят все твои ночные бдения? Ты погляди на себя. На кого ты стал похож? Одни глаза на лице, и те как у голодного волка.

— Ленуся, погоди, дай подумать. Собери лучше чемоданчик…

Жена, обиженная, ушла в спальню. Сынишка потерся было возле него, но понял: бесполезно — и тоже ушел и тоже обиженный, даже не пожелал спокойной ночи. Сознание Куржиямского как-то само по себе все это отметило, сделало зарубку на память, но вернуться к семейным делам сейчас он не мог. Прогонял в памяти то дело с часами и радовался, что письмо из колонии полностью подтверждало его собственные мысли о роли в том деле Жоры Томака. Но возможность перехода Жоры на жизнь по другому паспорту дополнительно осложняла поиск…

Утром, вручая ему чемоданчик, Лена сказала печально:

— Ну что ж, езжай, езжай…

— Ленуська, не нужно… — Он обнял ее за плечи, прижал к себе. — Мы же любим друг друга, несмотря ни на что… ведь так?

— Так… — прошептала она и при этом с такой невыносимой бабьей тоской смотрела ему в глаза, что он всю поездку помнил эти глаза и, сколько мог, торопился назад, домой…

В купе жесткого вагона у него оказалось верхнее место, и он, не считаясь, что утро, взобрался на свою полку, думая, что сейчас-то он отоспится за всю неделю. Не тут-то было — стал слушать разговор попутчиков, вспомнил слова Любовцева, что полезно узнать, что в жизни деется…

В центре разговора был щупленький лысый мужичок с жиденькой рыжей бородкой. Голосок у него тоненький, елейный, прямо в душу тебе слова льет. А вот же чем-то быстро привлек к себе людей, даже из соседних купе, и все задавали ему вопросы, будто он оракул какой. Вопросы были самые разные: и смешные, и сложные, и даже рискованные. Такой, например:

— Дедушка, а скажи-ка, власть нонешняя навеки? — И хотя вопрос был задан со смешинкой в голосе, все терпеливо ждали ответа.

Старичок долго молчал, потом сказал:

— Навеки, милая, это очень далече — не видно.

Люди добродушно засмеялись, мужской голос иронически заметил:

— Ну да, конечно, глаза у тебя старые, видят плохо…

Вопросы больше задавала полная румянощекая женщина в накинутом на голову платке.

— А как думаете про конец света? — снова спросила она.

— Это не по моей части, — степенно ответил старичок и добавил: — Мое чувство больше о жизни, чем о конце…

Куржиямский улыбнулся хитрости старичка и в следующую минуту заснул, усталость взяла свое…

Ведут его вверх по широченной лестнице. Кто ведет — не видно, но держат его под локти крепко, властно. Еще этаж. Еще. Еще. Наконец свернули с лестницы в коридор, устланный красной ковровой дорожкой, — значит, тут этаж начальства. Рядовые обходятся обычно без ковровых дорожек. А почему? — вдруг мятежно подумал капитан. Надо бы или всем, или никому…

— Вы всерьез так думаете? — спросил кто-то шедший позади.

Куржиямский не ответил, но подумал, что на этом этаже лучше думать о чем-нибудь другом. Например, о том, что сходить в гости к сестре жены Вере нужно в самые ближайшие дни.

— Правильно, — сказал голос сзади.

Куржиямского ввели в огромный кабинет, в такой огромный, что его дальная стена тушевалась, как в тумане. Стены кабинета были обиты красной кожей в стежку, как обивают двери. С промежутками метра по три стояли в одну линию три больших письменных стола, и за каждым сидело по генералу. Капитан только не мог рассмотреть, что за погоны у генералов, свои милицейские или военные? Те же властные руки подвели его к одиноко стоявшему перед столами стулу и усадили. И тотчас трубно зазвучал голос центрального генерала:

— Мы вызвали вас в рассуждении решить наконец вопрос о присвоении вам нового звания.

Куржиямский хотел крикнуть, что уже присвоили, но не успел.

А центральный генерал продолжал:

— Более того, есть мысль сразу дать вам звание генерала. Не будем скрывать от вас — есть возражения. Самое серьезное — вашей жены Елены Сергеевны. Но и нам необходимо предварительно поговорить с вами на темы службы. Сами понимаете, сунуть вам генеральское звание вслепую, просто так за здорово живешь, было бы того…