Сараев рассвирепел, хотел грубо его растолкать, сказать ему какие-то уничтожающие слова, но вместо этого тоже улегся на койку и вскоре заснул — нервы все-таки потребовали отдыха… Когда проснулся, Кулиш ходил по камере, напевая популярную песенку про то, как провожают пароходы. Увидев, что его сосед проснулся, Кулиш остановился перед его койкой:
— С добрым утром, коллега! — его сипловатый тенорок звучал весело и дружелюбно. — Вот хожу туда-сюда, ломаю голову, за что же все-таки вас схватили? И догадаться не могу. По вашему рассказу, вы же на министра шли, не меньше, и вдруг тюрьма. А вы еще так туманно рассказывали, словно я — прокурор, а не ваш коллега по несчастью.
— Насколько я понял, вы сидите за воровство? — не в силах подавить раздражение, спросил Сараев, опуская ноги на пол и садясь на койку.
— Именно, дорогой коллега, именно! — подтвердил Кулиш, будто лучшего занятия он для себя и знать не хочет. — А вы, Сергей Антонович, за что? За громкое пение в позднее время? Скажите лучше коротко и ясно — за что?
— За взятки! — с вызовом ответил Сараев, испытывая необъяснимое превосходство над сожителем по камере.
— О! — Кулиш поднял палец и повторил: — О! Теперь все ясно. А то развели антимонию про то, как по службе вверх лезли, это ж все декларация, милейший, а вот взятка — это вещь. Значит, за взятку. От восьми до пятнадцати, а то и вышка. Вы, конечно, будете требовать для себя меньше? — Кулиш весело рассмеялся и, сев рядом с Сараевым, фамильярно хлопнул его по коленке: — Я же видел, как вы на меня поперву вскинулись, дескать, какой-то ворюга и я — без пяти минут министр и благородный взяточник. Нет, дорогой мой коллега! Запомните на все будущие годы, когда вам придется вкалывать в исправительно-трудовых колониях: здесь не бывает благородных! Все тут воры или, не дай бог, убийцы! И уважайте всех по-равному, иначе у вас могут быть крупные неприятности — народ здесь вспыльчивый и на руку легок…
Так началась для Сараева академия тюремной жизни, и теперь он уже накрепко забыл о каких-то своих казавшихся ему преимуществах перед Кулишом, более того, иногда ему даже завидовал… Кулиш был вором из торговли. Представившись так, он рассмеялся:
— Торговля это вообще обман: себестоимость, прибыль, наценки, уценки, усушки и прочие штучки…
Первый раз он попался, когда был заместителем директора магазина «Овощи — фрукты»: они там устроили пересортицу и продали большую партию яблок дороже установленной для них цены. Разницу положили в карман. Суд дал три года. Отсидел год, остальное покрыла амнистия. Стал работать администратором в универсаме. Здесь попался на комбинациях с допустимым процентом утечки товаров. Получил год. Отсидел почти полностью. Теперь он проходил по путаному делу мясокомбината, по которому суда ожидали более двадцати человек.
— Господи ж боже мой! — весело рассказывал он о своих как он называл, штучках-мучках. — Ведь почему каждый раз вляпываешься? Поверите, у меня такое впечатление, что где-то вверху, где придумывают правила для торговли, сидят люди, никогда не бывавшие в магазинной подсобке. Ну, ей-богу, другой раз не украсть прямо как-то глупо. Так положено тебе под руку, что, если бы не взял, уважать бы себя перестал. Честное слово. А возьмешь — кто-то образцовый непременно это увидит.
Кулиш был уверен, что без его штучек-мучек его жизнь не имела бы смысла.
— С женой я разошелся, на двух потомков алименты гоню по суду, а самому-то пожить хочется, чтоб с воспоминаниями. А что ни тронь — денег стоит. И боже ж ты мой, если я там где-то что-то придержу для себя, это же сущая ерунда для такого богатейшего государства. Чушь какая-то — суд непременно садит за это в тюрьму.
Первое время Сараева возмущала эта уверенность Кулиша в своем праве воровать у государства, и однажды он поругался с ним, назвал его паразитом. Кулиш съел паразита и не поморщился и, помолчав, сказал:
— А ведь главное-то, Сергей Антонович, в паразите-то главное в том, на чем он сидит и чей сок сосет. Я присосался к торговле, там сок другой раз зазря на землю льется. А вы к чему прилипли? А?
— Вы не смеете! — закричал, подняв кулаки, Сараев. Это кричала вся его прошлая честная жизнь.
Кулиш махнул рукой и, выпятив широкий зад, полез на свою койку. Последнее время Сараев с Кулишом не спорит — в общем-то он прав, этот веселый вор, — нет между ними никакого особого различия, оба они воры, и никуда от этого не уйти.
Придя к этому, Сараев словно успокоился, а тут еще Кулиш однажды вдруг сказал задумчиво:
— Знаете, что нас разделит на разные сорта? Приговор — вот что.
— Как это разделит? — не сразу понял Сараев.
— Очень просто. Если вам дадут десятку, а мне от всей судейской щедрости три годика, я низко поклонюсь вам в ножки и признаю, что вы надо мной куда более важное лицо…
Как ни странно, но эта мысль к Сараеву прилипла, тем более было уже ясно, что соотношение наказаний им будет примерно таким, как сказал Кулиш.
Но странное дело: вернувшись после суда из Донецка, Сараев, беззлобно ожидая встречи с ним, вдруг увидел Кулиша особенно омерзительным, когда тот попытался обнять его, спрашивая весело:
— Ну, какое же вам там кино показали?
— Не весело было… — угрюмо ответил Сараев, злыми рывками освобождаясь из его объятий.
— Еще бы… Весело — это когда баба рядом и музыка играет… хи-хи-хи! — рассыпался Кулиш сиплым смешком. — Но, как говорится, любишь кататься, люби и саночки возить.
Сараев смотрел на Кулиша и впервые видел его настолько омерзительным, что ему неудержимо захотелось его оскорбить, сделать ему больно…
— Оставьте меня в покое, — тихо произнес он. — Вы ограниченный и пошлый человек.
— Погодите малость, ограничат и вас… — огрызнулся Кулиш.
Вдруг у Сараева возникло похожее на сон ощущение, будто ноги его вязнут в каменном полу и, если он сейчас не оторвет их от пола и не убежит, — погибнет. Он сделал резкий рывок в сторону и повалился на свою койку…
Сколько он проспал, непонятно, но был еще дневной свет. Кулиш храпел на высокой звонкой ноте, а когда выключал храп — постанывал. Болело сердце — тупо, пугающе, такой боли он раньше никогда не испытывал; казалось, боль шевелилась внутри сердца, толчками хотела оттуда вырваться, и часть ее уже вырвалась, потекла в левую руку от плеча к локтю. Сараев спустил ноги на пол и сел, прислонясь к стене спиной. И то ли от холода кирпичной стены, то ли оттого, что он сел, боль стала затухать и вскоре погасла совсем…
Была уже глубокая ночь, а Сараев еще не спал. Бессонные ночи бывали и раньше, но сегодня это было по-другому — он заснуть мог, но боялся. Как только сон начинал затуманивать рассудок, он резким усилием воли вырывался из сна, ему мерещилось, будто стоит ему оторваться от яви, как он к ней уже не вернется. Он не мог бы даже себе объяснить, почему он так чувствовал, но это было сильнее его, и он отбивался от сна. Один раз он прозевал и заснул, но и уже во сне помнил о той страшной угрозе и, бычино застонав, вырвался из сна, а чтобы сон снова не обманул его бдительность, снова сел на койке, ощутив босыми ногами холодный пол, и это знобящее прикосновение было для него как прикосновение к жизни. Он посидел немного, успокоился и снова прилег. Сон больше не обволакивал его сознание, и он ясно и отчетливо стал думать все о том же — о своей жизни, которая шла так хорошо и достойно, а он ее погубил.
«А могло этого не быть… Могло не быть», — больно билось у него в мозгу. А рядом, подсвистывая, утробно ухая, храпел Кулиш… храпел… храпел…
И тут Сараев почувствовал нечто новое — в груди изнутри обозначилось теплое пятнышко, обозначилось так точно, что он невольно рукой потрогал это место под соском левой груди. Потом оно переместилось к центру груди, тут остановилось и стало быстро горячеть. Он рванул ворот рубахи. Это жжение изнутри отдавалось горячими толчками в виски. Сараев стал испытывать безотчетное нервное напряжение, в один момент ему показалось, что он сейчас встанет, поднимется с койки и задушит храпящего Кулиша.
