Запутанный в гражданственной борьбе моей,
я был на ужин приглашен Берберовой.
Она, порхая молодо и лихо,
была и сомелье, и повариха.
А было ей годков за девяносто.
Она — из инкунабул.
«Diva nostra».
«В Москве гостей встречать не разучились.
Но ссорятся в России — просто ад.
Плебейство это, а не разночинство,
когда друг друга поедом едят».
…В Москве со мной борцы за демократию
расправились как будто бы каратели,
поставив дружно девятнадцать подписей
в письме под списком всяких моих подлостей.
Я потрясен был подписью приставкинской,
страдавшего в то время от предстательной.
Не стыдно было той же авторучке
писать мне благодарно закорючки
в размазах слез, на титульном листе
за помощь золотой опальной «Тучке»,
пробитой сквозь цензурные колючки,
меня потом предав по простоте?
Любая, даже малая царапинка
почти смертельна, если от соратника.
Год после путча.
Город Филадельфия.
Дымился русский супчик с фрикадельками.
Он пресен был, но пахнул всё же лучше,
чем танки доморощенного путча.
Армяночка, татарочка, «масонка»
смотрела на меня — как на мышонка
сиамская породистая кошка
глядит, жалея, видимо, немножко.
И Нина вдруг, как будто невзначай,
так мягко, словно нянечки в больницах,
спросила, разливая мятный чай:
«А вы —
вы возвращаться не боитесь?»
Но я, вопросом обращенный в прах,
как мог ответить — разве лишь надрывно,
когда не разберешься, где тут страх,
а где, прости уж, Господи, противно.
Я думал так наивно, что нечисты,
лишь эти тряскорукие путчисты,
но осрамились наши либералы,
такие же врали и обиралы.
Я из ушей попсятиной блюю,
родимым телевиденьем насытясь.
Не лезьте в душу, всё еще мою.
Не надо меня спрашивать, молю:
«А вы —
вы возвращаться не боитесь?»
Так спрашивала Нина Николаевна,
хоть не имела в мире ни кола она, —
зато ее страницы шелестят,
как чеховский живой вишневый сад.
И Ходасевич, пепельно-седой,
как будто лишь на час ушел из дому,
встал за ее спиной немолодой,
зато открытой так по-молодому.
Он строг был, как безмолвный прокурор,
а взгляд был укоряюще цианист
и душу мне так больно проколол.
За что вы, Владислав Фелицианыч?
Шагал, вы не вернулись в старый Витебск,
а после смерти все-таки боитесь?
Вся из России изгнанная Русь
боялась возвращения —
по праву,
и я хотел сказать сначала правду,
а сам сказал неправду:
«Не боюсь».
