ГРАД В ХАРЬКОВЕ В граде Харькове — град. Крупен град, как виноград. Он танцует у оград пританцо-вы-вает! Он шустёр и шаловат, и сам черт ему не брат. В губы градины летят — леденцовые! Града стукот, града цокот по зальделой мостовой. Деревянный круглый цоколь покидает постовой. Постовой, постовой, а дорожит головой! Вот блатной мордастый жлоб жмется к магазинчику. Град ему как вдарит в лоб — сбил малокозырочку! А вот шагает в гости попик. Поиграть идет он в покер. Град как попику поддаст! И совсем беспомощно попик прячется в подъезд «Общества безбожников». А вот бежит филологичка. Град шибает здорово! Совершенно алогично вдруг косынку сдергивает. Пляшут чертики в глазах, пляшут, как на празднике, и сверкают в волосах светляками — градинки. Человек в универмаге приобрел китайский таз. На тазу у него маки… Вдруг по тазу град как даст!! Таз поет, звенит, грохочет. Человек идет, хохочет. Град игрив, задирист, буен. Еще раз! Еще раз! Таз играет, словно бубен, хоть иди — пляши под таз! Град идет! Град! Град! Град, давай! Тебе я рад! Все, кто молод, граду рады — пусть сильней хоть во сто крат! Через разные преграды я иду вперед сквозь град, град насмешек, сплетен хитрых, что летят со всех сторон… Град опасен лишь для хилых, а для сильных — нужен он! Град не грусть, а град — награда не боящимся преград. Улыбаться надо граду, чтобы радостью был град! Град, давай!.. 1960 Харьков «Людей неинтересных в мире нет…»
Людей неинтересных в мире нет Их судьбы — как истории планет. У каждой все особое, свое, и нет планет, похожих на нее. А если кто-то незаметно жил и с этой незаметностью дружил, он интересен был среди людей самой неинтересностью своей. У каждого — свой тайный личный мир. Есть в мире этом самый лучший миг. Есть в мире этом самый страшный час, но это все неведомо для нас. И если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой… Все это забирает он с собой. Да, остаются книги и мосты, машины и художников холсты, да, многому остаться суждено, но что-то ведь уходит все равно! Таков закон безжалостной игры. Не люди умирают, а миры. Людей мы помним, грешных и земных. А что мы знали, в сущности, о них? Что знаем мы про братьев, про друзей, что знаем о единственной своей? И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего. Уходят люди… Их не возвратить. Их тайные миры не возродить. И каждый раз мне хочется опять от этой невозвратности кричать. 18 Февраля 1961 Бакуриани «Я не сдаюсь, но все-таки сдаю…» Я не сдаюсь, но все-таки сдаю. Я в руки брать перо перестаю, и на мои усталые уста пугающе нисходит немота. Но слышу я, улегшийся в постель, как что-то хочет сообщить метель и как трамваи в шуме снеговом звенят печально — каждый о своем. Пытаются шептать клочки афиш, пытается кричать железо крыш, и в трубах петь пытается вода, и так мычат бессильно провода. И люди тоже, если плохо им, не могут рассказать всего другим, наедине с собой они молчат или вот так же горестно мычат. И вот я снова за столом своим. Я как возможность высказаться им. А высказать других, о них скорбя, и есть возможность высказать себя. 18 февраля 1961 Бакуриани |
