НА СМЕРТЬ ГРУЗИНСКОГО ДРУГА Я друга потерял, а вы мне о стране. Я друга потерял, а вы мне о народе. На черта мне страна, где лишь цена в цене, на черта мне народ, где рабство и в свободе. Я друга потерял и потерялся сам. Мы потеряли то, что больше государства. Нам нелегко теперь найтись по голосам. То выстрел за углом, то вой ракет раздастся. Я был немножко им, он был немножко мной. Его не продал я, и он меня не продал. Страна — друг не всегда. Он был моей страной. Народ — неверный друг. Он был моим народом. Я русский. Он грузин. Кавказ теперь — как морг. Идет людей с людьми бессмысленная битва. И если мертв мой друг, народ мой тоже мертв, и если он убит — страна моя убита. Не склеить нам страну, что выпала из рук. Но даже в груде тел, зарытых без надгробья, друг никогда не мертв. Он потому и друг. И ставить крест нельзя на друге и народе. 1995 «Я люблю тебя больше природы…» Я люблю тебя больше природы, ибо ты как природа сама. Я люблю тебя больше свободы — без тебя и свобода — тюрьма. Я люблю тебя неосторожно, словно пропасть, а не колею. Я люблю тебя больше, чем можно — больше, чем невозможно, люблю. Я люблю безоглядно, бессрочно, даже пьянствуя, даже грубя, и уж больше себя — это точно! — даже больше, чем просто тебя. Я люблю тебя больше Шекспира, больше всей на земле красоты, — даже больше всей музыки мира, ибо книга и музыка — ты. Я люблю тебя больше, чем славу, даже в будущие времена, чем заржавленную державу, ибо Родина — ты, не она. Ты несчастна? Ты просишь участья? Бога просьбами ты не гневи. Я люблю тебя больше счастья. Я люблю тебя больше любви. 1995 Гальвестон «Церковь должна быть намоленной…» Церковь должна быть намоленной, только такой, где болит воздух от скорби немолвленой, от молчаливых молитв. Дому идет быть надышанным уймой детей и гостей. Слову быть надо услышанным даже с голгофских гвоздей. Ну а любви полагается не постареть, не устать, ну а когда поломается, ненавистью не стать… 2 июня 1995 «Само упало яблоко с небес…»
Само упало яблоко с небес или в траву его подбросил бес? А может, ангел сбил крылом с ветвей или столкнул руладой соловей? Ударился о землю нежный бок, и брызнул из него шипящий сок, прося меня: «Скорее подбери…» — чуть зазвенели зернышки внутри. Светясь, лежало яблоко в росе, и не хотело быть оно, как все, и отдыхало телом и душой, как малая планета на большой. А в трещину его, ничуть не зла, оса так вожделеюще вползла, и, яблоко качая на весу, с ним вместе внес я в комнату осу. И, вылетев из яблока, оса на разные запела голоса, как будто золотинка жизни той, где жало неразлучно с красотой. Но чем больнее времени укус, тем вечность обольстительней на вкус. 1995 ДВА ВЕЛОСИПЕДА Что сигналили вспышками велосипедные спицы всем далеким планетам с тропы в изумленном лесу? Что подумали бабочки, чуть не разбившись о лица? Что с утра загадали педали, с травы собирая росу? Что летящие по ветру девичьи волосы пели под шипение шин по тропе и под пение птах? Что там делают два заплутавших велосипеда, на боку отдыхая в подглядывающих цветах? И молочные сестры-березоньки шепчутся простоволосо, и, как будто бы сдвоенная душа, двух нежнейше обнявшихся велосипедов колеса продолжают вращаться, о воздух смущенный шурша. И уходит на цыпочках в чащу медведь косолапый, увидав, что за игры сейчас эти двое в траве завели, и в звонок на руле забираются самой тишайшею сапой муравьи, словно рыжие крошечные звонари. Это ты, это я, только под именами другими, ненасытно прижались к земле и — щекою к щеке, будто мы от планеты себе островок отрубили и упали друг в друга на этом ромашковом островке. И когда нас не будет — любовь нам придумает каждому новое имя, и мы въедем на велосипедах не в смерть, а в иное совсем бытие, снова ты, снова я, только под именами другими, и прижмемся к земле, и земля не отпустит с нее. 7-8 августа 1995 Самолет Милан — Палермо, Санта-Флавия |
