В Бойл-Хайтс было несколько еврейских кладбищ, и люди через весь город ехали сюда, чтобы почтить память близких. Одно из кладбищ называлось «Кедры Сиона», здесь и должны были сегодня хоронить Анну Штейнер.

Голд поставил машину так, чтобы они с Заморой могли наблюдать за похоронной процессией, которая как раз медленно входила на кладбище. Толпа кишела газетчиками, телевизионщиками – всеми, кто в эти дни смаковал подробности убийства Анны Штейнер, однако у самого входа путь представителям масс-медиа преградила полиция; репортеры сгрудились, расталкивая друг друга, чтобы успеть отснять наиболее эффектные кадры. Было много просто любопытствующих; на похороны явились старейшины еврейской общины, представители городской власти – двое членов совета и вся еврейская часть такового – Вакс, Пикус, Ярославски, Галантер, Бернсон, – кроме, к слову сказать, Харви Оренцстайна, – а также множество посетителей кафе «Вест-Пик», которые хотели сказать последнее «прости» покойной.

Голд с Заморой увидели из машины, как неподалеку затормозили два белых фургона, откуда высыпали парни из Еврейского вооруженного сопротивления в голубых форменных рубашках. Они тут же заняли вооруженную позицию по сторонам дороги, у кладбищенского входа. Некоторые держали палки и бейсбольные биты, но большинство было по-настоящему вооружено пистолетами и полуавтоматами. Фотокоры издали защелкали затворами аппаратов, что прибавило значимости серьезным лицам юнцов, которые делали вид, что ничего не замечают.

– Нет-нет, с меня хватит, – проворчал Замора, краем глаза взглянув на Голда.

Голд вздохнул и покачал головой.

– Нет, на этот раз они получат пропуск. Я не могу больше заниматься жалобами на самого себя. Бумажная работа смерти подобна. Пойдем, я знаю другую дорогу.

Голд повел Замору вдоль ограды. Они вышли к западному входу. Голд просунул руку сквозь прутья решетки и отодвинул засов. Калитка, скрипнув, отворилась.

– Ты, видно, хорошо знаешь эти места, – заметил Замора.

Голд улыбнулся.

– Еще бы, мои родные места. Откуда вам, молодым, знать! Мы жили здесь, покуда не переехали с матерью в Ферфакс. Я раздевал машины и сплавлял детали одному типу, который жил вон там, через улицу. Кстати, надень-ка. – Он протянул Заморе ермолку, сам надел вторую.

Они быстро шли между надгробий с обветшавшими, потрескавшимися звездами Давида, с полустерыми надписями на иврите. Гроб с телом Анны Штейнер уже стоял рядом со свежевырытой могилой. Голд и Замора старались не смешиваться с толпой. Они подошли как раз в тот момент, когда мэр заканчивал заготовленную речь. После него член Городского совета сказал несколько слов о ненависти в людских сердцах, которую необходимо всячески искоренять. Раввин прочел надгробную молитву и Кадиш на иврите. Гроб опустили в могилу. Толпа в молчании потянулась к выходу. Голд пробрался к хилому больному старику. Тот прихрамывал, опираясь на трость. С двух сторон его поддерживали мэр и раввин.

– Мистер Штейнер!

Старик, прикрывая от солнца глаза, с недоумением посмотрел на Голда. Он был явно растерян.

– Мистер Штейнер, я лейтенант Джек Голд. Примите мои соболезнования.

Старик молчал. Болезненно морщась, он присел на край хорошо сохранившегося надгробия и принялся массировать колено искривленными ревматическими пальцами. Мэр взглянул на часу и, поколебавшись секунду, быстро пошел вперед, догоняя своих помощников. Раввин тихо ждал поодаль. Штейнер искоса посмотрел на Голда.

– Вы знали мою Анну? Я что-то вас не припоминаю. Может, вы бывали в нашем кафе?

– Нет. Я полицейский. И хочу найти убийц вашей жены.

Старик всматривался в толпу, уже выходившую с кладбища.

– Кто эти люди? – спросил он. – Неужели они знали мою Анну?

– Право, затрудняюсь сказать.

Штейнер затряс яйцевидной головой. Он выглядел очень больным. Продолжая растирать ногу, вновь обратился к Голду.

– Как же я буду без Анны? – Казалось, он ждал ответа.

Голд опустился рядом, молча тронул его худое костлявое плечо.

– Что же мне делать теперь, когда Анны нет на свете? – повторил Штейнер с тяжелым немецким акцентом.

– Ничего, все наладится, – сочувственно проговорил Голд, – и вам станет легче.

Старик покачал головой.

– Мне легче уже не будет.

Несколько минут они молчали, потом к ним приблизился раввин.

– Я должен отвезти мистера Штейнера назад, в больницу.

Голд, кивнув, поднялся. Они помогли старику встать.

– Машина ждет у ворот, – сказал раввин Штейнеру, потом посмотрел на Голда. – Он отказался от инвалидной коляски. Захотел идти сам.

Раввин, поддерживая Штейнера, повел его к выходу. Голд глядел им вслед. «А ведь он ни разу не спросил „за что?!“, – подумал Голд. – Впрочем, побывав в Дахау, разучишься задавать подобные вопросы».

Замора подошел к Голду.

– Тяжко на это смотреть. Когда мы наконец поймаем убийцу, он должен получить по меньшей мере тысячу лет.

Голд надел солнечные очки.

– Он никогда не будет за решеткой.

– Почему?

– Потому что я его убью.

Замора медленно кивнул.

– Ну что ж.

Они уже ехали в Центр Паркера, но Голд внезапно крутанул руль, и машина, нарушая все мыслимые правила, резко развернулась – в противоположном направлении.

– Что случилось? Куда это мы?

– Сегодня день посещения кладбищ. День поминовения.

– Нет, это же второго ноября.

– Пусть так. Считай, что сегодня – мой личный День поминовения.

За последнее время Замора достаточно изучил Голда, чтобы лишний раз с ним не спорить.

– Как прикажете, босс.

Голд остановил машину около крошечной католической церкви Санта Мария Горетти. К церкви примыкало неухоженное холмистое кладбище. По соседству находилось заброшенное гетто. Голд необычайно долго прикуривал новую сигару. Замора, вытащив блокнот, углубился в записи.

– Подожди здесь. Я скоро.

– Что? – спросил Замора, оторвавшись от блокнота. – Прошу прошения, я не расслышал. Я просматривал свои заметки. Делайте то, что считаете нужным. А я покуда приведу в порядок рукопись.

– Ты молодец, малыш, – улыбнулся Голд, выпуская дым.

– Но у меня правда много работы. Сделайте одолжение, дайте чуть-чуть потрудиться.

Голд фыркнул. Слегка задыхаясь, он миновал небольшой холм, и вошел на кладбище. Он медленно проходил мимо крестов, мимо надгробий с изображением Богоматери, мимо статуй страдающего Христа. Он не был здесь уже несколько лет и потому не срезу нашел могилу с надписью:

АНЖЕЛИКА СЕН-ЖЕРМЕН.

Голд опустился на бетонную скамью. Он никогда не был особо благочестивым, и молитвы редко слетали с его губ. Но он часто приходил сюда – куда чаше, чем теперь, – просто воздать должное памяти. Чтобы помнить. Чтобы не забывать ее. Он приходил сюда, ибо больше было некому. Четырнадцать лет назад, на обратном пути из Алжира, в Лос-Анджелес заезжала бабушка Анжелики, но, когда она позвонила Голду, в ее голосе чувствовались растерянность и смущение. Она сетовала, что у нее не хватает денег, чтобы перевезти тело на родину. Голд ее успокоил, сказав, что похоронит Анжелику сам, взяв на себя все расходы. Бабушка поколебалась и приняла предложение.

– Она была хорошей девушкой, – сказала почтенная леди.

– Да, – согласился Голд.

– Покуда не пристрастилась к наркотикам. Она была очень хорошей.

– Я знаю.

– Обещайте, что устроите ей хорошие похороны.

– Непременно.

Он не стал вдаваться в подробности, почему так не хотел отправлять прах на Юг. Позже – гораздо позже – он признался самому себе, что не мог предать ее даже после смерти. Он забрал тело из морга, сославшись на устное разрешение кого-то из родни. Потом обзвонил все церкви города, но всюду встретил отказ. Наконец он наткнулся на священника, служившего в этом бедном приходе, который согласился с ним встретиться. Он оказался коренастым седоволосым ирландцем, в его речи временами проскальзывал дублинский акцент. Помнится, его звали Скелли.