И надо же было матери в один день и час родить двух таких разных по характеру сыновей!

Ахмет вырос веселым и добрым — от друзей и приятелей отбою нет; Курман всегда один, как сыч. Ахмет, если слово дал, наизнанку вывернется, а сдержит обещание; Курман же во всем себе на уме, на его слово полагаться не спеши.

Стоило Ахмету посвататься к Текле, тихой и скромной девушке из уважаемой в ауле семьи, как родители ее, не чинясь, объявили о свадьбе и дали за невестой корову и десяток баранов. А худая слава Курмана далеко впереди летела. Сколько осетинских аулов прошел он, высматривая невесту, а так никто из отцов семейства и не решился отдать ему дочь. Пришлось из Тифлиса везти жену. Шумная, крикливая оказалась молодая, под стать мужу. Как сошлись на базарных делах, так и жили, вечно что-то деля.

Ну, ладно, в своей семье ругань, грызня — это еще куда ни шло!

Но избраннице Курмана мир и покой в семье Ахмета покоя не давали: каких только небылиц не выдумывала она о тихой и беззлобной Текле! Соседки, как водится, разносили их по аулу. Сколько раз Ахмет просил брата укоротить язык жене, ведь они родные, в одной сакле живут, под одной крышей. Тот же подливал масла в огонь:

— Не нравится? Так уходите! Кто держит?

— Куда же мы пойдем из собственного дома?

— А это уж не мое дело! Где мне прокормить твоих щенков?

— Это как понимать?

— А так и понимать. Работаем поровну, а едоков-то у тебя — пальцев на руке не хватает!

Вон, оказывается, что. Объели. У Курмана трое детишек, а у него, Ахмета, пятеро.

— Делиться так делиться! — не выдержал однажды Ахмет и по камню раскатал свою половину сакли. — Живи один!

У дальнего родича купил Ахмет участок земли на окраине аула, с помощью друзей слепил неказистую, но крепкую саклю. Только мир и после ухода семьи брата не воцарился в доме Курмана.

Каждое лето Ахмет отправляется на заработки. Последние годы он останавливается в Мухране: здесь с охотой нанимают его. Особенно зажиточный грузин Гигла Окропиридзе. По душе пришелся Гигле работник, которому ничего не надо указывать: все сам видит приметливыми, грустными глазами. Всей душой привязался к Ахмету хозяин, и, когда жена благополучно разрешилась мальчиком, именно Ахмета попросил Гигла стать крестным отцом. Единой была привязанность. Ахмет, скучая по своим детям, души не чаял в мальчонке, и тот, едва подрос, за Ахметом ходил как привязанный.

Последнюю осень, провожая Ахмета после уборки урожая домой, Гигла целую арбу кукурузы ему выделил, подарки для детей и для Текле купил.

Когда Ахмет, возвратясь, взвалил хурджины с подарками на плечи, Текле, вытирая слезы радости, заохала:

— С ума спятил, Ахмет! Долго ли надорваться!

— Своя ноша не тянет, разве не знаешь? — усмехнулся он, радуясь в душе, что такая заботливая и терпеливая досталась ему жена. Сиди они круглый год на одних кукурузных лепешках — словом не попрекнет. Чудо, а не жена!

Зубами скрежетал от спокойствия и незлобивости Ахмета братец. Поперек горла была ему дружба Ахмета с Гиглой Окропиридзе, все его раздражало.

В то время когда Ахмет на празднике от души радовался успеху каждого наездника, словно это он сам джигитовал, восхищался красотой и плавностью движения танцевавших девушек, словно в круг выходили уже его собственные дочери, Курман злился, завидовал, презрительно сплевывал, видя, как радуются люди: «Эка невидаль!»

Все бы ничего, но своим собачьим нюхом почуял Курман, что брат как-то связан с отрядом Габилы. Не думая, что в родном ауле живет доносчик, оставил однажды возле сакли Ахмет двух вьючных лошадей, а сам пошел в дом приласкать жену и ребятишек. Считанных минут, пока брат говорил с женой, хватило Курману, чтобы сообразить, что во вьюках — круги сыра, копченое мясо. В лучшие годы не видела семья Ахмета такого добра. Куда же торопится с ним братец? Не иначе как подкармливает тех, кто прячется в горах.

Курман — к князю, в надежде получить награду; дружинники — на потаенные тропы, чтобы перехватить связного абреков. Ахмет же, на счастье, успел спрятать припасы в надежном месте, о котором знали те, кому надо, и налегке возвращался через аул Цхйлон. Здесь жил старый товарищ Гиглы Вахтанг Мурадели. У него всегда вдосталь и сыра, и мяса. Был у Гиглы с Вахтангом уговор: схватят ненароком Ахмета, пусть тот смело говорит, что вьюки Вахтангу предназначаются.

Бросились дружинники к Ахмету:

— Куда мясо дел?

А он им:

— Куда надо, туда и дел. Чего пристаете к честному человеку?

— Не крути, отвечай! Иначе с самим князем иметь дело будешь!

— А чего мне крутить? В Цхилон отвез, Вахтангу Мурадели. Гигла Окропиридзе послал.

Дружинники знали, что Окропиридзе — зажиточный человек. Князь с добрыми хозяевами предпочитает не ссориться. Значит, благоразумнее отпустить Ахмета с миром.

Вернулся Ахмет домой.

— Жена, никого не приметила возле сакли, когда я был?

— Никого не видала. Брат твой крутился — и все.

«Ясно, чьих рук дело», — понял Ахмет.

После мерзкого дележа они с год не разговаривали, с год друг другу руки не подавали. Но на празднике Тбаууацилла, когда даже кровники не пускают в ход оружие, когда сам бог велел забывать обиды, Ахмет шагнул навстречу брату:

— Зайди, Курман, вечерком. Поговорить надо.

— О чем нам с тобой говорить?

— Найдется о чем. Зайди.

Ничего не ответил Курман. Но любопытство взяло верх: зачем зовет, что хочет сказать?

Ахмет велел жене накрыть фынг[11] и заняться детьми: лучше, чтобы никто не слышал, о чем он будет говорить с братом.

— Помирились бы вы…

— Иди, иди, жена.

Пятнистая лайка Ахмета встретила Курмана лаем. Рыча, натягивая цепь, она проводила его до низких дверей сакли и успокоилась лишь тогда, когда хозяин прикрикнул.

— Проходи, брат. Садись. — Ахмет кивнул на накрытый фынг.

Курман сел, не снимая надвинутой на лоб папахи. Брат с немой укоризной взглянул на него — у родни-то, мол, мог бы и снять папаху, — но промолчал и наполнил два рога. Прибавил раздумчиво:

— Издревле осетины пили из одного рога. Но если и родные братья стали чужими, вряд ли обойдешься одним рогом, а? Или все-таки обойдемся?

Курман молчал, насупившись.

— Держи! — Ахмет протянул рог.

— Упрекать позвал?

— Нет, Курман, нет. Пей спокойно, без всяких задних мыслей пей. Я позвал тебя, чтобы открыть глаза на то, что происходит в мире.

— Или я слепой?

— Да, ты слепой.

— А ты, выходит, зрячий?

— И я слепой. Едва-едва прозревать начинаю. Но дело не во мне, дело в тебе. Началась кровавая борьба. Народ поднимается против богачей. Я пойду с народом. Смерть найду — пусть. Совесть моя чиста будет. А ты с кем? Надеешься около богатеев в люди выбиться?

— И много тебе дал твой народ? Можно подумать, в твоей сакле чаще, чем в моей, пахнет шашлыком! Может, деньги чаще звенят?

— Нет, не чаще, только ведь грязные деньги в твоей сакле, Курман. Подлость твоя ими оплачена.

— Ты мне дорого заплатишь за оскорбление.

— Вот для этого разговора я и позвал тебя. Знаю, что ты, как змея, следишь за мной. Следи! Только помни: если хоть один волос упадет с моей головы, не сносить и тебе своей!

— Больше ничего не хочешь мне сказать? — Зеленые глаза Курмана метали молнии из-под папахи. — Все?

— Все.

Курман вылил араку из рога назад в кувшин.

— Спасибо! Спасибо тебе, мой умный брат, за угощенье! Спасибо за мудрые речи! Только учти: как до сих пор жил своим умом, так и дальше жить собираюсь!

Надрывным лаем проводила Курмана собака.

Разговор с братом на какое-то время отрезвил его. Наглеют абреки. Как бы и вправду не подстрелили.

И все-таки не утерпел. Решив до лучших времен молчать о брате, Курман поскакал к Кизо́ Сокурову. Не сходя с коня, постучал в окно сакли рукояткой плети. Залился громким лаем, загремел тяжелой цепью сторожевой пес, лишь потом осторожно приоткрылась дверь.