— С Накити? — обрадовался Дианоз.

— Да, с Накити. С братом твоим там худо… Но головы не теряй, гляди в оба и слушай…

Дианоз прикрыл за собой полог.

Васо не долго оставался один. Держась за грудь и покашливая, явился Нико. Следом, сутулясь — для него пещера была низковатое — пришел Авто.

— Что встревожились?

— С патронами худо, Васо, — сказал старик, хмуря кустистые брови. — Я Авто просий без лишнего шума у каждого спросить.

— Ну и как?

— Худо, — подтвердил тот. — Купить бы где.

— У тебя деньги есть?

— Деньги — дело наживное. Надо князей потрясти…

— И в самые лапы угодить? — кашлянул Нико — Они, князья-то, за толстыми стенами сидят…

— Ночью пойдем!

— И ночью нас пересчитать не трудно…

— Значит, сидеть будем?

Васо не вмешивался в перепалку. У горячего, неуемного Авто всегда куча идей. Его горячность под стать характеру Васо. И он порой очертя голову готов броситься в драку. Но степенность и осторожность Нико ему теперь тоже близки: он командир и должен думать не только о себе.

Отправив Дианоза, Васо и сам решил наведаться в аулы.

Наступило благословенное время — праздник Тбаууацилла[9]. По извечным законам гор в эти дни даже на кровника нельзя поднимать руку. Жандармы, конечно, с народными обычаями не считаются. Но народ на празднике разговорчивее, глядишь, и удастся разузнать о кознях, которые готовит ему Черный Датико.

Васо благополучно добрался до Цубена. Повезло. На пути попался юноша из этого селения по имени Илас, веселый, разговорчивый, двумя годами моложе Васо.

Еще издали среди всадников, гарцевавших на поляне, где должны были проходить разные состязания, Васо заметил широкоплечего, сильного, влитого в седло джигита. Тому ничего не стоило поднять коня на дыбы, подхватить на скаку с земли девичий платок, пролезть под брюхом у жеребца и снова оказаться в седле, движением плеча кинуть на руку карабин и, не целясь, выстрелить в мишень…

— Не знаешь случаем, кто это? — спросил Васо юношу.

— Как не знаю? Габи́ла Хачи́ров.

— Габила? Абрек?

— Тот самый.

— Так его же схватить могут!

— Как бы не так. У Габилы тут тоже есть глаза и уши. А если бы не так, губернатор бы давно его за решетку упрятал…

Между тем на празднике кипели страсти. Своих коней показывали Габила Хачиров и рыжеусый горец в щегольской, богатой черкеске.

Серый в яблоках жеребец соперника Габилы то левой, то правой ногой копытил землю, словно требовал внимания. Хозяин угрожающе поднимал над его точеной головой плетку — и он послушно делал два шага влево, вправо, отступал назад.

Зрители восхищенно охали.

Габила спокойно наблюдал. Его вороной нетерпеливо всхрапывал, мотал головой, косил на толпу горящим глазом. Ожидая своей очереди, Габила успокаивал его, поглаживая ладонью по крутой шее.

Илас махнул в сторону соперника Габилы.

— Курман кучу денег отвалил за своего серого, а все равно до вороного Габилы — как воробью до орла!

— Не спеши, — осторожничал Васо. — Может конь заупрямиться? Всякое бывает…

— Чего там! — скривил губы Илас. — Кабы Курман от души старался, всё — напоказ. Уж как ему хочется быть в селении первым джигитом! И угощает-то всех, и в друзья набивается, а Габила придет на денек — и все за ним хоть в огонь пойдут, только позови. Вот что значит честное сердце!

Зло посверкивая глазами из-под густых, сросшихся на переносице бровей, Курман освободил центр круга.

В круг вступил вороной Габилы. Джигит вдруг схватился за грудь, изображая раненого. Он склонился к густой гриве своего коня, что-то сказал требовательно и ласково, и тот послушно, будто давно ждал этих слов, мягко опустился на колени. Габила сошел на землю и лег рядом с конем. Он подмигнул молодежи веселым, озорным глазом и, изображая раненого, тяжело перевалился в седло. Вороной продолжал спокойно полулежать. Но стоило Габиле что-то шепнуть верному другу, как жеребец стал осторожно подниматься, стараясь не уронить седока.

Возгласы восхищения огласили поляну.

Курман хлестнул серого плеткой, покидая состязания.

А к Габиле уже спешил от стола стариков посыльный:

— Габила! Тебя Беса зовет к своему столу! Беса тебя зовет!

Беса — старейшина хачировского рода. Годы пригнули его к земле, выбелили бороду, серыми и кустистыми сделали брови. Пучками торчат жесткие седые волосы из ушей старика. Глубокие морщины избороздили лицо, шею, но силы еще не оставили его, подвижен и бодр Беса, не то что его погодки. Надежно держат старейшину на земле кривоватые, крепкие ноги, и кизиловая длинная палка ему больше жезлом служит, чем посохом.

— Ни к чему мне пока посох, — приговаривает иной раз Беса. — Но разве я могу обидеть других стариков? Коли они моложе меня, да без палки не могут обойтись, то мне сам бог велел ее таскать. Все будет чем при нужде стукнуть по спине непочтительного или нерадивого.

По сердцу старому удаль Габилы.

Встал седобородый навстречу уважительно склонившему голову джигиту, протянул ему наполненный аракой рог.

— Счастья тебе, сынок! Трать свою силу и ловкость на благо. Хорошие растут в ауле джигиты, но рядом с тобой все они желторотые птенцы. Молю бога, чтобы и у них, как у тебя, были сильные руки, верный глаз и твердое сердце. Дай бог, чтобы, когда придет час, были и у них такие же крылья, как у твоего коня! Дай бог, чтобы рука их не дрогнула в схватке с врагом, который ищет случая заслонить тебе дорогу! Аминь!

— Аминь! — эхом подхватили старики, сидевшие за столом.

Габила принял рог:

— Пусть всегда царит радость и покой в вашей душе, почтенные! Пусть всегда, когда вы решаете дела аула, вам сопутствует единодушие!

«Что он говорит? Что он говорит? — было написано на скуластом лице Курмана. — Как он смеет поучать стариков? И те тоже хороши. Совсем разомлели от выпитого. Не чувствуют, что ли, обиды? Видно, правду говорят: нет пророка в своем отечестве. Я живу среди них, изо дня в день служу им, из сил выбиваюсь, но когда они меня так слушали? Когда они мне смотрели в рот, будто безусые юнцы? А этот абрек годами бродяжничает по ущельям, а явится в праздник, и пожалуйста — ему все почести!»

Воображение рисовало Курману расправу над соперником. Стоило донести куда следует, что абрек приехал на праздник, и кто бы помешал сейчас ему купаться в славе первого джигита? Кто?

— Досточтимый Беса! — возвысил голос Габила, и тотчас шелест голосов и за столом старейшин, и в толпе послушно стих. — Дорогие односельчане! С некоторых пор не бью я мотыгой нашу горькую землю, чтобы добыть кусок хлеба. Я бы с радостью проливал пот над своим наделом, таскал бы землю в подоле черкески, чтоб заменить ту, что смыли дожди, унесли ветры, если бы на нас с малых лет не надевали ярмо, как на скотину! Что осталось нам в наследство от наших славных обычаев? Уже на праздник нашего святого собираем мы со всего аула еду, как нищие! А этот рог? Старейшины подносили его герою, с победой вернувшемуся из похода, а не абреку.

Чем я отличился, чтобы пить из этого рога? Что я успел сделать для своего народа? Ничего! Я лишь выколачиваю душу из тех, кто забыл, что такое человеческая совесть!

Приставив к уху сложенную ковшичком ладонь, старый Беса слушал Габилу стоя и едва ли не после каждой фразы поощрительно кивал головой.

Кто знает, может, старику вспомнились те горькие и счастливые минуты, когда он, как этот молодец Габила, на таком же празднике в ауле Хынцаг встретил свою длиннокосую Зараду? Может, обожгла его давняя обида? Родители девушки показали ему на порог. Так и не видеть бы ему своего счастья, если бы не Зарада. Ухитрилась девушка тайком от всех передать приглянувшемуся юноше записку. Всего-то и было на клочке бумаги: «До чего же ты бесчувственный, Беса! Хоть бы заехал когда-нибудь». Понял Беса: ждет его девушка. И стоило Зараде выбраться из дому в аул Ахсарджйн, как он прискакал туда и непроглядной ночью умчал ее сначала в лес, а потом еще дальше от глаз и гнева родителей — в Тифлис.