На Алтае приехали в какое-то село. Посмотрели школу, гостя очень тепло встретили, подарили огромные букеты цветов. Такой большой начальник в их глухомань завернул впервые. Беседа в учительской. Как живется? Зарплата? Загрузка?

— Дарят ли вам ученики цветы? — спрашивает гость.

— Конечно. Первого сентября, Восьмого марта, в конце учебного года.

— А вы не полагаете, что это похоже на взятку?

После затянувшейся паузы одна из учительниц холодновато отозвалась:

— Может быть, в Москве у вас это считается взяткой, там цветы, наверное, стоят дорого, а у нас — посмотрите — все дворы в цветах. Извините меня, эти цветы с коммерческой точки зрения ничего не стоят. Это одна сторона. Есть и другая. Моральная. Если бы мне в такой день не подарили цветов, я бы подала заявление об уходе. Значит, не пользуюсь авторитетом ни у школьников, ни у их родителей. И вам мы преподнесли цветы в знак уважения.

Гейдар Алиевич внимательно слушал. Но больше эту тему развивать не стал.

В московских литературных кругах еще в годы работы Алиева в Баку разнеслась история о том, как Гейдар Алиев однажды, приехав в столицу, читал в Союзе писателей на память Пушкина — лирику, поэму «Евгений Онегин». Мало сказать, что писатели, которые слушали гостя, были ошарашены. Своим знанием Пушкина Алиев обворожил их. (Кстати, через годы по инициативе Президента Азербайджана в Баку появится памятник великому русскому поэту.) Через день-два вся литературная Москва знала, что Алиев выдает наизусть Пушкина, Лермонтова, не говоря уже о классиках азербайджанской литературы — Низами, Физули, Джавиде…

Вспоминая этот эпизод, Гаврилов замечает, что у Алиева было очень развитое эстетическое чувство. Он профессионально оценивал архитектуру, разбирался в изобразительном искусстве, театре. Потому-то и тянулись к нему известные деятели искусства — Кара Караев, Ниязи, Муслим Магомаев, Таир Салахов. Кстати, Салахов, вице-президент Российской академии художеств, написал прекрасный портрет Президента Азербайджана.

Любопытная история в этой связи вспоминается Александру Гаврилову. Посмотрел он спектакль «Двое на качелях» — не по приглашению, а как обычный зритель, с билетом, купленным в театральной кассе. Наутро звонок:

— Здравствуйте, Александр Тимофеевич, это Табаков.

— Здравствуйте, Олег Павлович.

— Мы с вами не знакомы, но я вам позвонил, чтобы спросить, понравился ли вам спектакль.

Гаврилов, соображая, чем вызван звонок мэтра, ответил, что как зрителю спектакль ему понравился, но официальные оценки, которые, видимо, хотел бы услышать его собеседник, он давать не готов.

— А Гейдару Алиевичу вы рассказали о своих впечатлениях? — вкрадчиво поинтересовался любимец публики.

— Нет, он меня об этом не спрашивал. Но если вы настаиваете, я расскажу.

— Да-да, очень интересно было бы узнать мнение Гейдара Алиевича.

При случае Гаврилов пересказал шефу этот разговор. Алиев рассмеялся:

— А если он вам еще раз позвонит, что вы скажете? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Скажите, что я этот спектакль не смотрел, никаких отрицательных эмоций высказывать не буду.

Эмоции высказывали деятели от культуры. Алиев же хотел подчеркнуть, что он в экзекуции над театром не участвует.

Творческие люди знали об этом и нередко обращались к Алиеву за помощью, хотя непосредственно культурой он не занимался. Репертуарная политика, творческая сторона — считались по другому ведомству. Совмин же отвечал за материальную сторону культуры — Алиев вместе с Рыжковым детально занимались Большим театром, развитием книгоиздания, кинематографии…

В почте Алиева однажды оказалось письмо известного киноактера Армена Джигарханяна: он просил помочь с квартирой. Алиев направил письмо председателю Моссовета Промыслову; не перекинул, а именно направил — с просьбой помочь.

Через два месяца Армен Борисович перезвонил Гаврилову: передайте, пожалуйста, мою огромную благодарность Гейдару Алиевичу.

Заглянем теперь с помощью Бориса Николаевича Ельцина на строго-настрого закрытую для всех непосвященных «кухню» Политбюро. Что там происходило?

«Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты как вторая категория состава Политбюро и секретари ЦК как третья, выстроившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные члены Политбюро по рангу.

…Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупулезно.

Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачев практически не спрашивал, есть ли у кого-то замечания по повестке дня. Начиная заседания, мог поделиться какими-то воспоминаниями, где, что он видел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарем горкома партии такого обычно не было, а во второй год он все чаще начинал именно с этих вопросов: то-то в Москве не так, то-то плохо, давал мне, так сказать, внутренний, эмоциональный настрой.

Дальше начиналось обсуждение какого-то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачев, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вызывали на Политбюро…. Обсуждение любого вопроса начиналось с предварительного знакомства с материалами повестки дня заседания Политбюро. Но, на мой взгляд, давали их поздновато. Иногда, правда, знакомили за неделю, но чаще — за сутки-двое, и потому изучить глубоко вопрос, касающийся принципиальных сторон жизни страны, за такой срок практически невозможно. А надо было бы посоветоваться со специалистами, обсудить его с теми, кто владеет данной проблемой. Но времени давалось мало, то ли специально, то ли из-за недостаточной организованности.

…Обычно вводное слово произносил Горбачев, делал это он всегда пространно, иногда приводил в подтверждение своих мыслей кое-какие письма, которые ему готовили, он читал одно, второе. Вся эта прелюдия обычно предопределяла итоги обсуждения проекта постановления, подготовленного аппаратом. Поэтому так и получалось, что аппарат на самом деле ведал всем. Члены Политбюро чисто формально участвовали в обсуждении этих вопросов.

…Скажем, пустопорожность наших заседаний была не так заметна, но чем дальше, тем яснее становилось, что наша деятельность малоэффективна. Горбачев все больше любовался собой, своей речью — округло говорить он любит и умеет, было видно, что власть его захватывает, он теряет чувство реальности, в нем живет иллюзия, что перестройка действительно широко и глубоко развивается, что она быстро захватывает территории и массы. А в жизни все было не так.

Я не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз попытался выступить достаточно резко против. Но я все-таки встревал…»

Такая вот оценка заседаний Политбюро. Дана она после всех событий, в период, когда Ельцин был без власти. Четко проглядывает обида на то, что его, Ельцина, обошли, отторгли. Он ничуть не хуже Горбачева, других членов ПБ, а его считают человеком второй категории, не допускают в специальную комнату, держат в общем зале… Небезынтересна и ельцинская характеристика персонально каждого члена Политбюро. Она немного напоминает гоголевско-чичиковскую оценку помещиков. Помните героев «Мертвых душ» — Собакевича, Ноздрева, Плюшкина?

Андрей Андреевич Громыко, в ту пору Председатель Президиума Верховного Совета, по словам Ельцина, «как бы» существовал. Он «что-то делал, с кем-то встречался, произносил речи, но на самом деле вроде бы и не нужен был никому… Громыко был как бы перенесен в настоящее из далекого и не очень далекого прошлого. При этом, естественно, он не очень сильно понимал, что происходит вокруг, о чем вообще идет речь».

Не нашлось у критика добрых слов для Председателя Совета Министров СССР Рыжкова, председателя Комитета партийного контроля Соломенцева, председателя КГБ Чебрикова, Лукьянова: «Он не может управлять нестандартными ситуациями, у него в полной мере проявился набор партийно-бюрократических качеств — негибкость, отсутствие внутренней свободы, широты мысли».