Партия всегда первой приходила на помощь детям. Верю, что решит она и эту конкретную заботу».

Через неделю Прибытков, помощник генсека, позвонил Лиханову и сказал, что резолюция получена. Константин Устинович поручил заняться этой проблемой Алиеву. Генсек, возможно, обратил внимание на пример с детским домом, приведенный в письме, возможно, вспомнил, с какой настойчивостью Алиев пробивал в ЦК квоты для абитуриентов, школу-интернат с военным уклоном… Дальше события, как вспоминает Лиханов, развивались так.

«Еще через несколько дней позвонила Любовь Кузьминична Балясная, заместитель министра просвещения России, и сказала примерно следующее:

— Спасибо вам за письмо в ЦК, это очень поможет…

Не скрою, звонок был приятным, но я все-таки спросил:

— Скажите, Любовь Кузьминична, а само министерство разве не могло сделать то же самое?

— Конечно нет! — воскликнула она. — На нашу бумажку смотрели бы как на обычный чиновничий документ, а вы — писатель, действуете как бы от имени общества!

Спасибо этой женщине за попытку теоретического, что ли, обоснования той ситуации; я улыбнулся, не очень доверяя такому построению, и оказался сразу — и прав, и не прав.

Еще через несколько дней меня пригласили на совещание в Кремль к Гейдару Алиевичу Алиеву. Он был тогда первым заместителем Председателя Совета Министров СССР. За длинным столом в его кабинете уже сидели люди. Похоже, все между собой знакомые; они оживленно переговаривались. Алиев же был за своим столом, заканчивал телефонный разговор. Его помощник подвел меня к нему, представил. Алиев доброжелательно улыбнулся, пожал руку и, обращаясь ко всем остальным, представил меня: «Это писатель такой-то, прошу любить и жаловать».

Я сел за общий стол, кивал, здороваясь, направо и налево, меня рассматривали с любопытством люди, которых я видел впервые. В кремлевских совещаниях я никогда прежде не участвовал и, хотя был редактором журнала, многих в Москве хорошо знал, здесь не было ни одного известного мне лица: передо мной отворился иной, совминовский, мир, и я, честно сказать, не знал, как себя вести.

Надо признаться, Алиев основательно помог мне. Его речь — короткая и довольно резкая — полностью совпала с прогнозом Балясной. Он многажды ссылался на меня и письмо, особенно подчеркивая, что я писатель и, таким образом, независимый человек, — а продолжая, как бы отверг вторую часть нашего с ней разговора, — дескать, жаль, что ведомства, ответственные за сиротское детство, сами не ставят и не решают вполне очевидные проблемы.

Он сказал, что генеральный секретарь поручил правительству подготовить проект постановления о помощи детям-сиротам. Назвал имена, обозначил еще какие-то, организационного толка, детали. Раза три повторил: консультируйтесь с автором письма, с ним согласовывайте детали, в конце спросил, обращаясь ко мне:

— Когда вы сможете принять участие в следующем совещании? Такого я не ждал: ведь моя роль — это роль просителя. А тут такой вопрос задают. Похоже, я затратил какое-то время на обдумывание ответа, а Алиев уточнил, улыбаясь:

— Здесь сидят чиновники, и они придут, когда вы укажете, вы же человек других занятий, так что — когда у вас найдется время?

— В любой день, — пробормотал я. — Спасибо! Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Я отменил все свои отъезды, ожидая звонков — от кого только? — но было тихо, а звонить Алиеву — неловко. Это странное затишье длилось месяца два, не меньше, и я уже не знал, что и делать. Прибытков успокаивал: «Раз за дело взялся Алиев, ты не волнуйся».

Наконец из Кремля раздался звонок: «Во столько-то сегодня совещание — приезжайте». Я приехал чуть пораньше, мне дают проект решения. Начал листать — и ахнул. От моих идей остались рожки да ножки. Я взмок, мне аж худо стало. Говорю секретарю: «Скажите Гейдару Алиевичу, что я хотел бы зайти к нему до совещания».

Меня пригласили. Я с ходу: «Это же ужас! Все урезано — до бесстыдства. Так же нельзя!»

Алиев улыбается и говорит примерно так: «Не волнуйтесь, сейчас сядем за стол, я дам вам слово, и все сделаем, как должно быть».

Началось совещание. Сначала выступают заместители трех министров, первый заместитель министра финансов. Улыбаются своему большому начальнику и в один голос утверждают, что подготовлен совершенно необыкновенный проект удивительнейшего постановления, которое перевернет всю сиротскую систему, улучшит, гуманизирует и т. п. Алиев дает им всем высказаться, а потом говорит: — Ну а теперь послушаем, что скажет автор обращения в ЦК. — И смотрит, улыбаясь, на меня.

Умиротворенно-обманные речи предшественников меня распалили вконец, среди откровенной ерунды, которую они пороли, было, к примеру, утверждение, что нормы на питание в доме ребенка достаточно увеличить на 20 копеек в день на одного малыша. Система аргументации была примерно такой: детей много в одном заведении, и когда в общий котел да на 20 копеек еды на душу прибавится — ох как достаточно выйдет! Для кого экономили эти люди и у кого урезали, во имя каких целей, мне и сейчас непонятно. Разве что это была демонстрация чиновничьего — во имя интересов казны — рвения. Только мнимое получалось рвение-то, потому как речь шла о детях в полном смысле государственных. К тому же у меня было заключение независимых диетологов — спецов по малышовому питанию — козырь против бессердечия. Там и нормы витаминного потребления были, и фрукты с соками, кроме каш, и вся остальная, серьезнейшая для такого решения, аргументация. А речь шла о еде для сотен тысяч покинутых малышей: кто за них заступится еще, ежели не власть? И как она должна себя вести, эта власть, коли ответственна за таких маленьких людей? Скопидомничать? Защищать интересы неодушевленного, не известно кому принадлежащего бюджета? Но ведь бюджет этот, о котором и поныне только и говорят, — нарисуй ему голову и брюхо — явится некое подобие клопа, опившегося народной кровью — на самом-то деле вот таким малышам первоначально и принадлежит. Накорми и напои сперва сирых и убогих, да стариков не забудь — и уж потом все остальное дели, остатками наделяй все прочие многообразные потребности — так бы, кажется, должно разуметь и действовать отечество, ответственное перед своими гражданами.

Ан нет! Не только теперь, но и тогда, когда слово это угнетающее — бюджет — не часто слышимо было людьми, жили у подножия этого неведомого, незримого клопа церберы, понимающие свою службу как лай и охрану чего-то от кого-то.

Короче, вместо 20 копеек в сутки на малыша в доме ребенка пробил я 1 рубль 20 копеек, вместо 10 рублей на ситцевый халатик для производственной практики в детском доме или школе-интернате — целых две сотни, потому как большинство сиротских заведений было — да и осталось — в сельской местности, где ребята практикуются не в светлом и теплом цеху, а у трактора, и нужен им ватник, такие же штаны, шапка, валенки с галошами да рукавицы, не говоря уж о рубахе…

И вот так, пункт за пунктом, отбил я под наблюдением Алиева все, что выплеснули сидевшие за столом чиновники. И Алиев меня по всем позициям поддержал, кроме одной. Еще тогда, в 1984 году, я предлагал воссоздать Детский фонд имени В. И. Ленина.

Заместитель министра финансов, который только что не желал дать денег сиротам на телогрейки, вдруг вскинулся:

— Что скажет заграница? Что мы, своих сирот не обеспечим, что ли?

Резало, видать, еще и слово «благотворительность», которое я употребил в разговоре.

Алиев сказал извиняющимся голосом:

— Похоже, к этому мы еще не готовы…

Но я был счастлив тем, чего уже добился, не скрою, опасался, как бы вопрос о Фонде не перекатился в сферу идеологическую, а значит, Совмину и Алиеву неподвластную. Ясное дело, попади замысел о возрождении благотворительного фонда, пусть и детского, пусть и под именем Ленина, пусть под знаком не организации, а воссоздания уже бывшего при советской власти дела, почему-то, однако же, закрытого, в руки к партийному боссу типа Суслова, постановление о сиротстве могло вообще накрыться. Ликуя от того, что удалось пробить, я отступился.