— Ах, да, — вспомнил Готов, — подавал, было дело. Видите ли, у меня много работы. Живу один. Заниматься хозяйством совершенно некогда. А Вам, простите, сколько лет?

— 26…

— Ну-у-у, голубушка, Вы же знаете, лимит: с 18 по 25… хотя, может быть, это не принципиально.

— Мне 26 недавно исполнилось. А выгляжу я лет на двадцать, не больше.

— Послушайте, девочка моя, — нежно сказал Готов, — мне совершенно безразлично, как Вы выглядите. Я старый академик, а не какой-нибудь извращенец. К тому же импотент.

— Хм, — застенчиво хихикнула девушка.

— В этом нет ничего смешного, — бодро заверил Готов. — Это моя основная головная боль и трагедия. Но что ж поделаешь, годы берут свое. Как говорится, мои года — мое богатство. А, что Вы, собственно, умеете делать?

— …Много чего. Стирать, готовить, делать уборку…

— Этого, милочка, недостаточно. Если Вы всерьез намерены у меня работать, придется научиться другим вещам, которые, на первый взгляд, могут показаться странными или даже из ряда вон. Ежедневно проводить дезинфекцию санузла; ставить уколы, извините за подробности, в мягкое место; и растирать меня на ночь оливковым маслом…

— А ско…

— Не перебивайте меня, юная леди, — возмутился Готов, — ведите себя достойно. Та-а-а-ак, на чем я остановился?.. Приходить будете два раза в день, утром и вечером. И чтоб никакой косметики на лице. Не люблю. Вас это устраивает?

— Да, но…

— Никаких но… Предупреждаю сразу, платить мне Вам нечем. Если согласны, можете приступать с завтрашнего дня.

— Да пошел ты, старый козел, — с отвращением фыркнула девушка и отключилась.

Аккуратно открыв блокнот, Готов нарисовал напротив слова «домработница» пятую палочку (напротив слова «комод» и «сопромат» стояло по две) и пошел в ванную.

Готов ворвался в кабинет директора, размахивая листом бумаги:

— Владимир Константинович, полюбуйтесь, что эти подонки придумали! Обезьяны.

Он разгладил листок на столе перед директором. Это была отпечатанная на лазерном принтере листовка. В верхнем левом углу «фоторобот» Готова и текст:

Смирнов, не выразив никаких эмоций, откинулся на спинку стула:

— Вы это сами сделали?

— Как Вы можете, Владимир Константинович? — Готов схватился за голову и закатил глаза. — Откуда такое недоверие? Весь город этим обклеен. Я на остановке сорвал.

— Кто-то решил пошутить над Вами, — серьезно сказал Смирнов.

— Ничего себе шуточки. За такие шутки в глазах бывают промежутки. Да, за это, в свое время, лоб зеленкой мазали без суда и следствия. Какая вопиющая наглость! А какая дерзость! Я требую принять меры!

Смирнов сложил листок вдвое и подвинул на край стола:

— Какие меры? Что я могу сделать?

Готов взад-вперед ходил по кабинету:

— Что значит, какие меры? Какие меры… Вы директор или кто здесь? Если Вы самоотвод объявляете… Пожалуйста. Завтра же на Вашем месте Сафронова будет сидеть.

Директор ухмыльнулся, вспомнив, какими нелепыми ухищрениями пользуется завуч, чтобы «подсидеть» его. Голословные заявления учителя истории Смирнов не воспринял.

— Предложите что-нибудь. Я послушаю. Зачем так сразу мне импичмент устраивать? — сказал Смирнов.

Готов сел на стул рядом с ним:

— В первую очередь, надо объявить план «Перехват». Как это сделать, меня не интересует. Далее привлекаем к работе информаторов. Ну-у-у, сами понимаете — кто-то что-то слышал, кто-то кого-то видел. За поимку негодяев пообещать вознаграждение. Из фонда школы. Важно не спускать с рук. Сегодня я оказался в такой ситуации, завтра Вы…

Директор взглянул на часы:

— Рудольф Вениаминович, у Вас, кажется, урок начался.

Готов широко раскрыл глаза и похлопал себя по голове:

— Какой урок, Владимир Константинович? Я сейчас собственной тени боюсь. Дрожу, как подосиновик. Не знаю, как Вы, а я в тюрягу не хочу. Не хочу на шконарь.

— Но Вас же ждут.

— Пускай ждут. Гори все синим пламенем.

Директор взял Готова за плечи и стал выпроваживать из кабинета:

— Идите на урок, Рудольф Вениаминович. Я обо всем позабочусь.

— Но тюрьма, как же тюрьма? — упирался Готов.

— Никто Вас в тюрьму не посадит. Все улажу. Со всеми договорюсь. Да идите же Вы, наконец.

— Насчет плана «Перехват» поразмыслите на досуге, — попросил Готов, уходя.

Смирнов закрыл дверь на ключ. Достал из сейфа бутылку водки, налил полстакана.

— Чокнутый, — произнес он и выпил.

На дверях класса висела точно такая же листовка. Готов сорвал ее и вошел. Хохот 7-го «Б» заставил учителя заткнуть уши. На столе лежал бумажный самолетик, сделанный из листовки.

— Тихо! — Готов грохнул дипломатом о стол. — Какая… это сделала?

Учитель растоптал самолетик и помахал сорванной с двери листовкой.

— Кто это сделал? — спросил Готов. — Я не буду вести урок, пока не выясню, кто это сделал.

— Не ведите. Нам же лучше, — прошел среди учеников смешок.

— Что? Лучше? Превосхитительно. Постараюсь, чтобы вам было хуже.

— Ничего Вы нам не сделаете. Плевать мы на Вас хотели…

Голос учителя стал низким, а речь монотонной:

— Я начинаю нервничать. Моя левая нога судорожно подергивается. Психика претерпевает значительные метаморфозы. Кипит мой возмущенный разум. Кто это сделал? Гиреев, ты?

Гиреев нагло оскалился:

— Нет. Не я…

— Я чувствую, что это ты, — Готов приблизился к Гирееву вплотную. — Нет, я просто уверен.

— А Вы докажите…

— Не стану я, Гиреев, ничего доказывать. Лучше я тебя накажу. А если окажусь не прав — настоящему виновнику станет стыдно, и он сам во всем признается. Если этого не сделаешь ты, Гиреев.

— Ага, ждите. Разбежался. Может, Вы сами их по всему городу расклеили и по всей школе раскидали.

Готов резко замахнулся, но не ударил, а только слегка пригладил свои волосы:

— Сегодня ты дерзновенно посмел упрекнуть меня. Послезавтра ударил соседку по парте. Через месяц ты убийца полицейских.

Прекрасно осведомленные о своих гражданских правах, но на порядок хуже знающие обязанности, семиклассники не очень-то страшились подобных готовских выходок (в ходу были легенды, как ученики подавали на учителей в суд). Однако мало кто решался вступить в серьезную конфронтацию.

Готов протянул руку:

— Дневничок давай, Гиреев! Давай, давай. Быстрее, я сказал!

Гиреев бросил дневник на парту. Готов продолжал стоять с протянутой рукой и причитать:

— Давай-давай. Я жду, не задерживай класс.

Ученик тяжело выдохнул и вложил дневник учителю в открытую ладонь.

Усевшись на учительское место, Готов открыл дневник и стал писать:

— Сейчас, Гиреев, напишем твоим родителям послание… про все твои грешки, большие и маленькие. Про все твои злодеяния. Прочитают родители и ахнут: сынок-то у нас, оказывается, трудный подросток, до детской колонии один шаг…

— Пишите, пишите, — усмехнулся Гиреев, — я страницу вырву.

— Самый умный, что ли? А мы тоже не капроновыми нитками шиты. Я пронумерую страницы. Вот так… первая… вторая… третья… а на форзацах напишем… На моих уроках ваш сын ругался матом, избил соседку по парте из-за того, что та не позволяла ему хватать себя за грудь. Дело тебе шьем, Гиреев. Белыми нитками шьем.

— Все равно у меня родители его никогда не читают.

— Не волнуйся, прочитают. Сегодня после работы обязательно им позвоню… Ненашев, ты оборзел, что ли?

Готов подбежал к Ненашеву, сдернул с него наушники и отобрал плеер.

— Отдайте! — Ненашев хотел выхватить свою собственность из рук Готова, но учитель оттолкнул его.

— Борзота! Точно, Ненашев. Ты вообще русский? Я спрашиваю, ты русский? Что башкой мотаешь? Русский? А почему ведешь себя так? Как так? А вот так, как нерусский. Плеер я твой забираю, и, даже если ты за ним придешь с родителями, ты его все равно не получишь. Ненашев и Гиреев, я вас записываю в черную книжечку.