Все вновь созданные российские академии находились в начальной стадии своего развития, переходной период затянулся ввиду почти полного отсутствия финансирования. Главная Российская академия — РАН — все же продолжала получать что?то от государства, хотя ее положение стало несравнимым с тем, которое занимало это государство в государстве при советской власти. Осенью 1995 года Президиум РАН отменил не только выборы новых академиков, но также решил не проводить традиционного годичного собрания. Последних средств перестало хватать на оставшихся старых академиков и на их съезды. Академия сомкнула свои ряды.

На днях мне позвонил мой хороший приятель, космонавт Георгий Гречко, — Жора, как зовут его друзья, да и просто знакомые, подчеркивая этим сразу несколько примечательных моментов. Во–первых, имя Жора нравится ему самому. Во–вторых, это имя действительно соответствует его запоминающемуся образу, его имиджу. В–третьих, и сразу, в–четвертых, есть в Жоре что?то одесское и одновременно коммерческо–романтическое. Но речь в данном случае не об этом, не о космонавте Жоре Гречко, речь о сегодняшнем коммерческом периоде нашей космонавтики.

Если конкретно, Георгий предложил мне выступить перед интернациональной камерой ТВ компании CNN, которая, как известно, 24 часа в сутки вещает на весь мир, а в наши дни много рассказывает о том, что творится здесь, у нас в стране. Вообще?то Жора обычно любит выступать сам, и это он, надо сказать, делает мастерски — я это говорю это без шуток. Наоборот, выступая, он сам очень умело шутит, но только по–русски. Жора вообще?то ко мне прибегает как к НЗ, то есть как к неприкосновенному запасу, только в случае крайней нужды. У него у самого вторая жена — английская переводчица. Но тут не тот случай. Короче, надо говорить сразу в эфир, по–английски.

У меня же это — старая болезнь: все началось, когда старший сын пошел в спецшколу № 6, и, чтобы не отстать от сына, от жизни и от школы, взялся я за английские книги. А тут вскоре интернациональная программа «Союз» — «Аполлон» подоспела со стыковкой на орбите, а мы с американцами — сначала стыковались здесь, на Земле, ну и без английского нам, конечно, никак было не договориться. Официально это называлось или языковым барьером, или лингвистической несовместимостью, когда как, в зависимости от ситуации, с какой стороны баррикад посмотреть.

Короче, таким путем оказался я в студии CNN, поблуждав немного по интернациональному кварталу Кутузовского проспекта, тому, что напротив гостиницы с зарубежным названием «Украина». Пришлось даже дважды обращаться к милиционерам. Не люблю я это дело, и не напрасно. Первый из них, наверное, тоже одессит, ответил на вопрос вопросом, даже двумя, — спросил, а зачем это мне и что у меня в сумке. «Не бойся, — ответил я уклончиво, — не бомба». На самом деле в сумке находилась модель АПАС-89. Второй милиционер вопросов задавать не стал, но дорогу показал.

Студия CNN неожиданно напомнила мне коренную московскую коммуналку, но современную, компьютеризированную, и, конечно, видео — видимо–невидимо. Студия?то разместилась в жилом доме на третьем этаже, это не то что в здании, — рядом с телевизионной башней. Экономит CNN, подсказывала обстановка.

В студии CNN, как и положено в коммуналке, хозяев или пришлых было по несколько в каждой комнате. Но все они, похоже, знали друг друга. Меня же быстро признала Кира Гришкофф, с которой был назначен «апойнтмент» по телефону. Предложив кофе, от которого я почему?то отказался, она сразу сопроводила и передала меня в руки космического корреспондента Тома Монтьера и исчезла, появившись только через час, когда я уже покидал телекоммуналку: современно — профессиональное разделение труда (!).

Без всякой интродукции Том Монтьер приступил к записи, не задав никаких вступительных вопросов типа, кто я и откуда взялся. Может быть, так было задумано, стратегически и тактически. Первый вопрос, как говорят русские, — с места в карьер: серьезно ли Советы собираются продать орбитальную станцию «Мир». Первой реакцией был мой короткий ответ: вопрос поставлен некорректно. Потом, не выпуская из рук любимой модели (чтобы не потерять уверенности, наверное), я стал зачем?то долго объяснять — почему. А потому, что один «Мир» продать нельзя, для этого надо продать добрую часть нашего наземного мира, с его космическими заводами и фабриками, даже с институтом питания Академии наук, с Центром управления и заграничным Байконуром. Пожалуй, на счет Института питания я несколько преувеличил, а остальное — истинная правда, как есть. Даже вспомнил, и что называется, ввернул странно звучащее у нас слово «лоджистикс», что в американской армии означает все виды снабжения.

Что касается рекламы АПАС-89, то она у меня в тот раз, похоже, не получилась. Для такой глобальной компании, как CNN, он показался слишком мелким, да еще в масштабе 1:50.

Только на рассвете следующего дня мне пришла в голову, как показалось самому, блестящая идея, я даже вздрогнул и проснулся, такое бывает. Ведь вечером с собой в машине была же у меня орбитальная станция «Мир», правда, бумажная, изображенная на календаре 1991 года. Зато сработанная с настоящей фотографии, снятой другим моим приятелем, Сашей Серебровым, и безукоризненно напечатанная в Финляндии. Надо было предложить Тому купить у меня этот бумажный «Мир», не за миллионы, конечно, но уж точно — за доллары. Вот это было бы серьезно, это был бы настоящий бизнес.

«Хорошая мысля приходит опосля». Семьдесят лет назад после гражданской разрухи стали говорить: «учитесь торговать», — так и не научились, не позволили нам, а если оглядеться да собраться с духом, так ведь есть — чем.

Еще день спустя оказалось, что все эти варианты были слишком примитивны и вообще неправильны. Когда история о «мировой сделке века» стала известна одному настоящему профессионалу, он надо мной посмеялся. Этот бизнесмен — Тони Зара — торговал сразу на два мира, а может быть, — на три или даже на четыре. Его маленькая Мальта, это он мне еще раньше рассказывал, испокон веков затерялась где?то между арабским и европейским мирами. А сегодня нашлась и черпает из своих тысячелетних истоков самое лучшее, из обоих миров, стыкуя их между собой, добавил бы я. Стыковка — это всегда событие и кооперация! С легкой руки Христофора Колумба и международной коммерции, подключился Новый Свет, а с другой стороны — японский мир подоспел и остальной дальний Восток приобщается.

Но это, так сказать, глобально. Насчет нашего частного бизнеса Тони Зара сказал, не задумываясь: орбитальный «Мир» надо было продавать сразу, пока не разобрались, что к чему. А когда бы выяснились детали, главное, что его нужно непрерывно снабжать и всячески поддерживать, обеспечивать тот самый «лоджистикс», вот тут?то и начался бы настоящий бизнес. Вот тогда бы и развернулись.

Свой кофе в тот вечер в студии CNN я все?таки выпил, заметив, что американцы в этом деле знают толк. Получилось, правда, не очень вежливо, потому что очень некстати вспомнил о том, что говорил мне в Германии один немец. Его самого не помню, а те слова не забыл: пить кофе — это американцы умеют лучше всего. Откровенно, я и тогда был с ним не согласен, американцев?то знал хорошо, недаром несколько десятков раз пересекал океан туда и обратно. Но что?то все?таки в душе заронилось, ревность — может быть, вот и вырвалось после нового общения.

За кофе, между прочим, выяснилось, что интервью CNN не оплачивает вовсе. Говорят — и так почетно высказаться на весь мир. Точь–в-точь, как при социализме, что?что, а это нам хорошо известно. Опять же, на заре советской власти большевики учили брать все хорошее от капитализма, у Америки. Капитализм, похоже, все эти годы тоже не дремал, научился кой–чему у нас, и даже быстрее, но — не самому хорошему.

Одним словом, экономит CNN!

Следующим вечером я, конечно, хотел увидеть и услышать свое мировое вещание. Сразу несколько обстоятельств помешали этому. Говорил же мне Учитель, зачем приводить несколько причин, почему не получилось. Достаточно назвать одну, первую и главную. По старой привычке, почему?то хотелось каждый раз приводить несколько, для пущей убедительности, что ли. Так вот: во–первых, я опоздал к 8 p. m.; во–вторых, мой старый телевизор не всегда настраивается на дециметры; в–третьих, когда он настраивался, сигнал все равно слишком был слабым, чтобы одновременно и слышать, и видеть. Говорят, мала мощность московского ретранслятора: всего 300 ватт.