Марина (и моя любимая) прогуливались среди этой полузабытой уже — прелести и красоты — фонтанов, дубов — потом, правда, я их заметил в кафе, устроенном очень удобно — на озере — виды прекрасные — но — мы — плыли.

Я — Кормчий.

Анна Андреевна — царственно — восседала позади — для меня — перед глазами — но — Аню нежно обнимая.

Солома волос, глаз синева — как сказал Хикмет, чудесный человек, — и о какой-то женщине.

Вот солома волос — и — глаз синева…

Анечка.

Солома волос и глаз синева.

Синеют, сияют.

А у Анны Андреевны.

Екатерина.

Номера — не помню.

Елизавета.

То же самое.

Екатерина.

Прямо — от Петра — прямо — из постели — или — из саркофага — в чем их там хоронили? — Екатерина.

Царственно.

На лодочке, с Анечкой.

…преувеличивайте, говорит она, — не ежедневно. Он и сам за себя постоит. Но — самое странное — ему это уже надоело. А ничего другого не умеет. Самое время жениться — для забот. Интересно, им пенсия полагается? За все избиения? А то — на что жить? Я, пожалуй, на панель пошла бы, если бы охранялась законом. Женитесь на мне, а? Вам-то все равно, на ком, а я — я говорю ерунду, потому что я волнуюсь. Вот вы кого-нибудь любили? Не в этом роде, что боксер? Я не навязчива? Навязчива. Я навязываюсь, но я — по-хорошему. Я на вас смотрю иногда, как вы домой идете — и что вы там делаете один? Пишете? Водку пьете? Книги читаете? Чем бы еще заняться? Можно марки собирать. Я хочу выпить за ваше здоровье, за вашу любимую, за то, что любимая существует, хотя она об этом и не подозревает, но факт ее существования несомненен, и я пью за вашу любимую, сожалея, что ее нет за этим столом, как, впрочем, нет и других личностей, достойных этого стола, но, главное, что нет любимой именно в тот час, когда бы ей все поправилось и показалось — представилось — скажем так! — достойным, веселым и вообще — времяпрепровождением на уроке какого-нибудь кинофильма из жизни богатых, но никому никабельных людей — вам это слово знакомо, писатель? Ура! Вот — у вас нет знакомой шлюхи? Всю жизнь мечтала познакомиться с настоящей шлюхой. Знаете, без этого, в чистом, профессиональном смысле. Поговорить, как и что. И, наверно, скучно. Все профессионалы — в узком понимании — скучны. Им все ясно. Все ясное, но в очень уж немногом, а остальное — подозреваю — им и неинтересно. Пейте, а то у вас лицо уж совсем. Сейчас боксер придет, побьет вас еще, хотя — вы же первый, наверно, писатель, с кем он познакомится. Он вас про Джойса будет спрашивать — вот посмотрите! Про Феллини, про Антониони. Он с Тарковским знаком! Вот. Между прочим, он — чемпион мира. Вот какие у меня женихи. Пейте. А зачем я вам тут понадобился, спрашиваю я. Нет, я понимаю — причуда, повод, внезапность решения? — но — вам что, поговорить не с кем? Вы уж на магнитофон тогда наговаривайте, а я не магнитофон. Да я всего и не запомню — просто, как информацию, если вам после понадобится воспроизвести или вспомнить то, что вы говорили. У меня и намять неважная, да и я собеседник никакой. Собутыльник — еще ничего, да и то односторонний. Вы-то вино пьете.

Кстати, зря. Это потом тяжело — а еще боксер придет. И папа, сказала она, папа обязательно придет. Он мне вчера звонил. Вот я бы за него с удовольствием замуж вышла. И разница лет хорошая — ему сорок два! — сорок два, а мне восемнадцать! — вот бы жили хорошо.

А у Вас какая медаль? Нет никаких, не вышло. Я учился средне. Как во сне? — спросила она. Да, полусонно. Я в армии долго был. А, — сказала она, — а на военного вы не похожи. — Да я плохой был военный, очень плохой командир. И — этим вовсе не горжусь, что в лейтенанты не гожусь. Стихи? Да нет, какие уж стихи. Правда, не получился из меня военный. А вы хотели? А с кем воевать, раз нет войны? И вообще — хотят ли русские войны? — Ох, ничего я не знаю — где этот ваш боксер, а то я не чемпион мира и все это выпить-то смогу, но последствия! — подумаем о последствиях! — вдруг посуду буду бить. Начнем, сказала она, начнем, чтобы после уж не повторялось. Трах! — и ваза — вроде бы из хрусталя — трах! — об пластиковый нот — и странное дело — не разбилась! — А она — не ваза, а она, рассмеялась. Знаете, сказала она, мне ужасно плохо. Вы на гитаре играете? — Нет, но у меня знакомые есть — играют. Хорошо играют? Плохо, конечно. Туристы, наверно, ваши знакомые? Да нет, пьяницы. Что, алкоголики? Всерьез? Вроде шлюх — профессионалы? Да нет. Нет, говорю, не профессионал. Так, к слову пришлось. А боксер на гитаре не играет? В часы досуга? Знаете что, а поехали к цыганам! Нет, говорю, никаких цыган. И — а как же боксер? А папа? И у меня, наверно, рублей только — ну, занять можно, конечно, но цыган, правда, нет никаких. Есть один мнимый цыган — могу позвонить. Очень похож на цыгана, и на гитаре играет. И про любовь играет? Только про любовь. Вот что. Я пойду умоюсь, а то мне что-то неважно, сказала она. И вы тут пока тоже не напивайтесь, тихо заперши двери. Распахнем окно, а то помрем. Все. К телефону не подходить. Меня нет. Я в потустороннем мире. Все. Насчет цыгана — подумайте, если он даже мнимый. А у меня для вас есть сюрприз: приедет женщина. Школьная подруга. Тоже медалист, правда, серебряный. Но — серебро уж точно настоящее, а зовут, как в оперетте — Виолетта. Не то вельвет, не то валидол, не то — очень красивая и элегантная женщина. Знает два языка — забыла какие. Один — вроде эфиопского. Тоже — невеста. Женитесь! Вам необходимо жениться, и — но расчету. Встать на содержание. Писателю естественно быть на содержании. Уж лучше у женщины, чем у государства. Монтень. Вернее, Монтень ничего подобного не говорил, а я, кстати, его и в руки не брала, но мысль достойная Монтеня, допустим. Вы читали? Ничего вы не читали. Темный человек. Только не смывайтесь. Не исчезайте, не уходите сквозь стены — умоляю вас!

Пока она там умывалась, я подумал, как все это нелепо, в сущности. Мысль такая мелькнула, что вот — нелепо. Я же очень давно знаю ее, очень. Девочкой помню. Разница в двенадцать лет — сейчас неощутима, ее просто нет. Не существует. Но она была. И тут уж я сентиментально (под пластиночку) вспомнил какие-то качели-карусели, портфельчики школьные, опрятность форменного платьица с белым воротничком, и еще я вспомнил, не вспоминая, впрочем, и не задумываясь особенно, но — не по существу — вспомнил, какая она была храбрая — не по расчету, хотя всем казалось, что в этом был какой-то расчет или — я не знаю, как это назвать — ну, что ли — желанье славы. Столетье с лишним — не вчера, а сила прежняя в соблазне — в надежде славы и добра смотреть на вещи без боязни (Б. Л. Пастернак, перефразируя Пушкина, дефразируя, скажем так). Так вот, в надежде славы, но вовсе не добра эта красавица лет десять тому назад ходила по карнизу девятого этажа — среди бела дня — причем, беспричинно, безответственно, не слишком уж и ловко и — главное — прекрасно понимая, что зрители-то в ужасе, а их было немало. Если человеку надобно покончить с этим миром, надо все-таки это делать втихомолку. Она-то знала, что не свалится — карниз был слишком широк, а она ничего не боялась — она посмеивалась над нами — я был в числе тех, кто стоял во дворе среди развешенного белья, рядом с домохозяйками, зеваками, пьяницами, сдающими бутылки в полуподвал. Знала, стерва, что не свалится, и — смеялась. Честное слово, я хотел, чтобы она упала. Вот на этот летний асфальт. Прямо чтобы со всего размаха, кувыркаясь и вскрикивая, по — чтоб только не стояла, не посмеивалась, как балерина — легкая, нарядная, светловолосая. Впрочем, стоп. Ретроспекции опасны, но что изменилось? Все тот же карниз. Я ветеран — в смысле зрителей. Аудитория у нее сейчас небольшая, грустно все это. Врать — не врать. Быть искренним. Не притворяться, не прикидываться. Не сочинять того, чего на самом деле нет. Казалось бы — чего бы проще. Каждый решает (или не решает) это по-своему. Скорей бы уж чемпион мира пришел. Я пытался ей как-то объяснить, что задавая вопросы — самой себе — сложно получить ответ, поскольку он существует, существуют почти все ответы на все возможные вопросы, существует и та реальная возможность следовать и советам, и ответам — у каждого. Что-то неблагополучно, если