Забудем все, забудем.

Выкинем из памяти — на время, читатель, только на то самое время, которое понадобится для других — увы — печальных дел. Предыстория.

Я болел — кому это интересно, поскольку многие болеют — но уж, поверьте, я болел всерьез — свалился.

Тут уж личные воспоминания кончаются.

Попал я туда, в эту странную больницу, почти сразу после новою года — то есть елочка стояла, висели флажки, украшения висели, шары, валялась на пластиковом безукоризненно чистом полу — вата, конфетти — не берусь называть, но, читатель, был новый год в доме, где все к смерти приговорены — не приговором — обстоятельствами. Поскольку было мне тогда, в первый, во второй, в третий и — и — опустим, — бесконечно печально, и вовсе не от того, что я так уж заболел — хуже я болел, молодым — валялся на вытяжении с переломанными ногами в военном госпитале Хлебникове — помню был там мост, через который везли, помню, как в коридор — не положили, — офицер и пострадал на учениях, падая с парашютом, упав в лес, сосна спасла и изувечила, как могла — ноги, в основном. Вернемся туда, в предысторию.

Мне надо было ехать на похороны, вернее так — на сжигание в крематории. Вот именно в этот день, именно — вот так. Не мог я туда не поехать, не мог, хотя никакого — абсолютно — не то чтоб уж и желания — а просто и ох — зачем? — но — вот сам помрешь и никто не приедет — хотя — какая разница? — но тут уж, тут уж, — было мне невозможно ото всего, что случилось, хотя не случиться и не могло.

Я был больной там элементарный. Почки. Там, в этом учреждении элементарных больных вообще выносят с трудом. Они — эти больные — для науки интереса не представляют. Но существуют иные, более — опять-таки для науки — интересные люди. У нее, у этой девочки, было четыре ночки — и все больные. На ней защитили — две или три — докторские диссертации. Уж кандидатскую — наверняка, а она помирала, хотя ее и пытались вытащить из помирания, но — бог ее рано забрал. Звали ее Аня. Невыносимо мне об этом писать. Мы бродили по этим ярко освещенным коридорам, по блистающим чистотой и безысходностью — тоже блистающим — полам, сидели внизу, где есть телефон — единственное средство сообщения с жизнью, — мы пили то, что могли достать, когда во время разрешенных прогулок — ровно в полвторого — открывались ворота нашего учреждения и — поскольку здесь был морг — забыл уж какого района — то сюда привозили (или увозили) усопших. Так вот, усопшие — впервые, по-моему, хотя, судя по некрологам, плохих людей вообще не было и нет, но — вот тут усопшие помогали впрямую. Отворялись ворота нашего учреждения, и мы (и не только мы) спокойно выходили за этой машиной — часто даже и не похоронного тина, а что-то вроде бы и хлеб развозят — выходили в город. Вокруг были магазины, кафе, рестораны — была, кроме прочего, улица. Шли живые люди. Покупали газеты, банки с капустой, стояли в очередях, ссорились, перебегали улицу, охали и ахали — засыпали на ходу, не замечая, какой сегодня день. Дни-то шли какие! Надвигалась весна — март — нараспашку, все, как ворот расстегнув, и тут мы с Анечкой.

Вы знаете, как это происходит. Кто не знает — тем лучше.

Играет оркестр — небольшой, — и тебя — что-то вроде лифта — опускают прямо в печку. Это, конечно, к делу не относится, но там был один смешной человек — распорядитель, инженер — заведующий, что ли, адом — в общем, Мефистофель. Совершенно пьяный — очевидно, по роду профессии — иного выхода у него не было, но он, будучи физически очень здоровым человеком, очень — ну, внешне хотя бы — чудесно держался на ногах, разговаривал, отдавал свои мефистофельские распоряжения, и вообще был молодцом. Так вот он мне сказал, глядя на меня внимательно, поскольку вид у меня был сокрушающе невеселый, так вот, мне сказал: две минуты. Что? Я спросил — да и кто вы? Две минуты — повторил он — ровно. А ему — он показал на проходящего с похорон тучного заплаканного человека — минут шесть. Тут я понял. А вам? — спросил я — вам-то сколько? Робинзона Крузо читали? — спросил он. Нет, обознался. Прямо выпадение памяти — Пятнадцатилетний капитан — но того же автора. Да нет, говорю я, это разные авторы, по-моему, хотя. Тут я выругался, условно говоря, но Мефистофель, ничуть не обидевшись, сказал — так вот, в этой замечательной книге вождь — забыл как зовут, ну, африканский вождь, сообщник Негоро — пирата — знаете? — так вот, этот африканский алкоголик до того допился — они там по ходу действия пьют горячий спирт, джин — понятия не имею — но — хотел бы узнать, что они там, эти сволочи, пили, сжигая пятнадцатилетнего капитана — я сам, кстати, капитан, в прошлом, — так вот, этот вождь сгорел мгновенно. Просто как бы испарился. Того и вам желаю, сказал я. Так и получится, согласился он. К тому себя готовлю. До свидания, сказал я, ну, это уж точно, сказал он, увидимся. — В кремлевскую стену вас же наверняка не положат? — Тут я опять выругался, а он опять не обиделся, славный человек.