«Живет актриса в городе Москве…» Живет актриса в городе Москве… Чего ж актриса суетится? Актриса в зеркальце глядится, Глаза хохлацкие — в тоске. В глазах — хохлацкая тоска. Давай, актриса, потоскуем — Как жаль, что ты не потаскуха, — Тебя бы проще приласкал. Что стих! Ладонь на голове Или на лбу разгоряченном, — Но я не трогаю девчонок, — Ни трезвым, не осоловев. Зима на улице, зима! Декабрь в Москве — такое дело! Слегка актриса обалдела Вчера от талого дерьма. Москву туманом унесло… Все пасмурно. Куда деваться? По вечерам Москве сдаваться? Старо. Травою поросло. Есть мудрость нераскрытых книг, Столы за дружеской беседой, И прелесть жизни их оседлой — Другим рассказывай про них, А мне рассказывай… о чем? Рассказывай! О чем, актриса? Во что идею облечем, Чтоб смысл веселый не укрылся? Тиха украинская ночь… В реке не надобно топиться, Тону! — а телу не помочь, — До середины даже птица Не долетит, а человек — Куда до птицы человеку… …Еще: вола светлеет веко, Опущенное тяжело, И мельницы едва крылами Качают в сумерках степных, И за чумацкими волами, Волами, травами — колых… Колых — влетит ночная птица… «Колы разлюбишь…» — шепот тих… И мельница крылом — колых… И до туретчины катиться По соляному шляху… — Слых… — Не слухаю… — А ты послухай! — Ну, не хочу! — Тогда гляди На ковшик Млечного Пути — Повис, — серебряный, казацкий… И начало уже казаться — Звезда с звездою говорит На языке, земле невнятном… Чего нам завтра сотворит? — Не говорит звезда, — горит… «Не ходи в дома чужие…» Не ходи в дома чужие На чужих кроватях спать. Если сладко положили — Можно с белого и спасть. На полу оно и жестче, Ветер с форточки — метлой. На полу — уже как в роще — И покойно и светло. «В январе уже тепло…» В январе уже тепло. И пускай мороз, но солнце Посылает божий стронций На оконное стекло. Прижимаюсь лбом к стеклу, Рожей радуюсь теплу! «От мороза проза…»
От мороза проза холодеет так — розовая рожа, вскинутый пятак. Чет — нечет, а может, черт, может, все возможно, если улица течет у тебя подножно. Если улицы, мосты, переулки, лестницы навсегда в себя вместил — все во мне поместится. Все поместится во мне, все во мне поместится — онемею — онемел — переулки, лестницы. «Хотел бы я писать всерьез…» Хотел бы я писать всерьез Про замечательный мороз, Про мало ли, про мало что, Но получается не то. Строка сменяется строкой И возникает под рукой Картина в ясной простоте, Но получаются не те. Как мне себя же разгадать, Души движенье передать, Не притворяясь, не шутя, Хотя бы так, как бы хотя. Но небольшая благодать — Желание зарифмовать, Хотя в попытке этой есть Как будто мужество и честь. «Цветет себе, не опадая…» Цветет себе, не опадая, то дерево среди веков, где откровенность молодая и откровенность стариков. И посторонний человек сочтет уже за дерзновенность, и примет он, как откровенность, твой черновик и твой побег. Бежим! Но ловкостию рук творим иллюзии другие, как будто нам все недосуг, зато желания — благие. «По белому снегу…» По белому снегу я палкой вожу, стихи — они с неба, я — перевожу. Чего, переводчик, стемнело к пяти, и разнорабочим к пивным подойти? Он ярок, он желтый — тот свет от пивной, не жулик, не жлоб ты, но где-то виной, среди занавесок, зеленой травы, — а желтый — так резок, и синий — увы. |
