Если за обедом затеете какое-нибудь доброе дело, то примите и меня в компанию.
Крепко жму руку. Будьте здоровы и благополучны.
Ваш А. Чехов.
Очень рад, что побывал у Вас*.
На обороте:
Доктору Григорию Ивановичу Россолимо.
Скатертный пер., 34. Москва.
Кондратьеву И. М., 9 мая 1899*
2745. И. М. КОНДРАТЬЕВУ
9 мая 1899 г. Мелихово.
9 мая 1899 г.
Многоуважаемый Иван Максимович!
Будьте добры, сделайте распоряжение о высылке мне гонорара за пьесы по адресу: Лопасня Моск. губ. Кстати сообщаю Вам, что пьесу свою «Дядя Ваня» я отдал Вл. Ив. Немировичу-Данченко* для Художественного общедоступного театра (сезон 1899–1900).
Желаю Вам всего хорошего.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
Лопасня Моск. губ.
Коновицеру Е. З., 9 мая 1899*
2746. Е. З. КОНОВИЦЕРУ
9 мая 1899 г. Мелихово.
Дорогой Ефим Зиновьевич, сегодня, одновременно с этим письмом, я посылаю корректуру* в редакцию «Курьер». Будьте добры, скажите, чтобы мне прислали оттиск рассказа (в исправленном виде) теперь же — это для Маркса*.
Желаю Вам всего хорошего, крепко жму руку.
Ваш А. Чехов.
9 май.
В Мелихове очень хорошо.
На обороте:
Москва. Его высокоблагородию Ефиму Зиновьевичу Коновицеру.
Пименовский пер., д. Коровина.
Мерперту Я. С., 9 мая 1899*
2747. Я. С. МЕРПЕРТУ
9 мая 1899 г. Мелихово.
9 май.
Многоуважаемый Яков Семенович!
На этих днях в Париже будет известный московский издатель И. Д. Сытин; он зайдет к Вам с моим письмом*. Это — раз.
Во-вторых, при случае скажите, чтобы мне выслали те выпуски географич<еского> атласа Larousse’а, которых у меня еще нет. У меня уже есть 36 выпусков*; стало быть, пришлите с 37-го. И, ради небес, простите меня за беспокойство.
Мой адрес: Лопасня Моск. губ.
Крепко жму руку и желаю всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
Пешкову А. М., 9 мая 1899*
2748. А. М. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)
9 мая 1899 г. Мелихово.
Лопасня Моск. г. 9 май.
Драгоценный Алексей Максимович, посылаю Вам пьесу Стринберга «Графиня Юлия»*. Прочтите ее и возвратите по принадлежности: Петербург, Елене Михайловне Юст, Пантелеймоновская, 13/15.
Охоту с ружьем когда-то любил, теперь же равнодушен к ней*. «Чайку» видел без декораций*; судить о пьесе не могу хладнокровно, потому что сама Чайка играла отвратительно*, всё время рыдала навзрыд, а Тригорин (беллетрист) ходил по сцене и говорил, как паралитик; у него «нет своей воли», и исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть. Но в общем ничего, захватило. Местами даже не верилось, что это я написал.
Буду очень рад познакомиться со свящ<енником> Петровым. Я о нем уже читал*. Если он будет в Алуште в начале июля, то устроить свидание будет не трудно. Книги его я не видел.
Живу у себя в Мелихове. Жарко, кричат грачи, приходят мужики. Пока не скучно.
Я купил себе часы золотые, но банальные.
Когда Вы в Лопасню?
Ну, будьте здоровы, благополучны, веселы. Не забывайте, пишите хотя изредка.
Если вздумаете писать пьесу, то пишите и потом пришлите прочесть. Пишите и держите в секрете, пока не кончите, иначе собьют Вас, перешибут настроение.
Крепко жму руку.
Ваш А. Чехов.
Шавровой-Юст Е. М., 9 мая 1899*
2749. Е. М. ШАВРОВОЙ-ЮСТ
9 мая 1899 г. Мелихово.
9 май.
Многоуважаемая коллега, «Графиню Юлию» я читал еще в восьмидесятых годах (или в начале девяностых)*, она мне знакома, но всё же я прочел ее теперь с большим удовольствием. Спасибо Вам, необыкновенное спасибо.
Простите, я, не испросив предварительно позволения, послал пьесу беллетристу Горькому. Он прочтет и вышлет Вам.
Мне грустно, что Вам живется невесело, что Вы называете себя неудачницей*.
Я дома, в Лопасне. В конце мая буду в Петербурге.
Крепко жму руку и желаю всего хорошего.
Кто перевел «Юлию»?* Вот если бы Вы перевели рассказы Стринберга и выпустили бы в свет целый томик! Это замечательный писатель. Сила не совсем обыкновенная.
Ваш А. Чехов.
Я посылаю письмо в «Пантелеймоновская 13/15». Если я ошибся, то пришлите Ваш настоящий адрес.
Гославскому Е. П., 11 мая 1899*
2750. Е. П. ГОСЛАВСКОМУ
11 мая 1899 г. Мелихово.
11 май.
Я прочитал Вашу пьесу*, многоуважаемый Евгений Петрович, большое Вам спасибо. В самом деле, пять актов — это много. Я начал бы прямо со второго, как у Вас, это вышло бы эффектно, и то, что Вам кажется особенно ценным в первом, я перенес бы во второй. У Вас много и актов, и действующих лиц, и разговоров; это не недостаток, а свойство дарования. Как бы ни было, пьеса выиграла бы, если бы Вы кое-кого из действующих лиц устранили вовсе, например, Надю, которая неизвестно зачем 18 лет и неизвестно зачем она поэтесса. И ее жених лишний. И Софи лишняя. Преподавателя и Качедыкина (профессора) из экономии можно было бы слить в одно лицо. Чем теснее, чем компактнее, тем выразительнее и ярче. Любовь у Вас в пьесе недостаточно интимна; она болтлива, потому что женщины много говорят и даже резонируют, даже грубят (гадюка, мерзавка светская, «во мне произошла какая-то реакция»), и рискуют показаться неприятными тем более еще, что они не молоды… Любовь не интимна, женщины не поэтичны, у художников нет вдохновения и религиозного настроения, точно всё это бухгалтеры, за их спинами не чувствуется ни русская природа, ни русское искусство с Толстым и Васнецовым. И это, главным образом, оттого, что Вы, быть может умышленно, пишете языком, каким вообще пишутся пьесы, языком театральным, в котором нет поэзии. Компактность, выразительность, пластичность фразы, именно то, что составляет Вашу авторскую индивидуальность, у Вас на заднем плане, а на переднем — mise en scène с ее шумихой, явления и уходы, роли; Вас, очевидно, так увлекает этот передний план, что Вы не замечаете, как у Вас говорят: «и по поводу этого обвиняемого в воровстве мальчика», не замечаете, что Ваш преподаватель и профессор держат себя и выражаются, как идеалисты в пьесах Потапенко, — короче, Вы не замечаете, что Вы не свободны, что Вы не поэт и не художник прежде всего, а профессиональный драматург. Пишу всё сие для того, чтобы еще раз повторить то, что я сказал Вам на бульваре; не бросайте беллетристики*. Вы, по натуре своей (насколько я Вас понимаю) и по силе дарования, художник; Вам надо сидеть в кабинете и писать и писать, лет пять без передышки, подальше от влияний, которые губительны для индивидуальности, как саркома; Вам надо писать по 20–30 печатных листов в год, чтобы понять себя, развернуться, возмужать, чтобы на свободе расправить крылья — и тогда Вы подчините себе сцену, а не она Вас.
