— Куда ты в такую рань? — спросила она.
— Ты поспи, а я немного погуляю, подышу и поразмышляю на тему: «Талантов много, духу нет».
Он печально посмотрел на нее и, нахохлившись, как мокрый воробей, закрыл за собой дверь.
«Как обычно, начинает обращаться к авторитетам и цитировать, когда его что-то сильно забирает», — с раздражением подумала она.
Далась ему эта «Мерцающая», ведь сам же говорил, что это — не его путь… но зачем-то же взял ее с собой, причем, что досадно, втайне от нее. Как будто не понимает, какая это лакомая кость для всей идеологической инквизиции, набросятся и порвут, живого места не оставят, и никакие дядюшкины охранные грамоты не спасут!
Нет, она должна надавить на него — для его же блага! Пусть дуется и дергается, это пройдет, она знает, как зарядить его энергией, но сейчас нужно быть твердой и удержать его от заведомой глупости!
Она попыталась заснуть, поставив будильник на восемь часов, но так и не смогла. Услышав звонок будильника, встала, приняла душ, привела себя в порядок и, одевшись, начала паковать вещи, готовясь к завтрашнему отъезду. Оставив только самое необходимое, она со злостью посмотрела на часы — через двадцать минут выезжать на репетицию, а его все нет и они еще не завтракали.
Написала ему записку — мало ли, вдруг разойдутся — и спустилась в ресторан.
Он сидел за столом с фон Караяном и главным организатором фестиваля — финским композитором Маркку Нихти. Увидев ее, эти двое тут же встали из-за стола и, приветственно помахав руками, вышли из ресторана.
«Удрали от меня, заговорщики… Черт возьми, его уже полностью захлестнуло и несет… Тоже мне — герой, идущий наперекор, на мою голову… впервые обошелся сам, без моей помощи — сумел объясниться на своем чудовищном английском!»
Она злилась на него, не понимая, что ее больше раздражает в этой истории — нависшая угроза или его неизвестно откуда взявшееся тупое упрямство.
— Извини, не зашел за тобой… встретил в вестибюле Караяна и Нихти, они шли завтракать и потащили меня с собой. Маркку весь светился — Герберт успел сказать ему о сюрпризе.
— И чему он так возрадовался?
— А тому, что советский композитор открыто продемонстрирует связь с современной западной традицией, развивая ее своеобразием русского звучания… ну, и тому, что заодно и продирижирует собственным сочинением!
— Но ты же знаешь, что это — не бирюльки, и для тебя не тайна, как у нас…
— Пойми, Лера, этим сейчас живет весь остальной музыкальный мир, и я не хочу начисто выпадать из времени!
Калерия замолчала, не закончив фразу. Только теперь до нее дошло — она уже проиграла, опоздав с переубеждениями, он на самом деле вполне обошелся без нее — нашел высоких покровителей, поддержку и, как ему кажется, беспроигрышную лазейку. Все это и придало ему неуместной храбрости.
Но в своем затмении он выпустил из вида пару простеньких истин — безумству иных храбрых песни поются одно мгновенье, а все его авторитетные покровители имеют значение только исключительно на этой территории… При переезде через границу иллюзии развеются напрочь…
Ну, что ж, всему свое время — проигрывать лучше весело, и свои поражения тоже нужно уметь признавать… В ее правоте он, к сожалению, скоро убедится сам, ждать недолго… Может, самомнение и вера в собственные силы и возможности откроют ему глаза на некоторые реальные вещи — все не совсем так, как представляется. Наверное, иногда полезно получить по башке, чтобы научиться ценить уже достигнутое… Не за горами времечко, когда он сможет привести только одну подходящую цитату — «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». Жаль, конечно, себя — рыдать-то он придет на ее плечо, и выкручиваться придется именно ей.
Она решила больше не раздражать его и не злиться самой, а постараться не напрягать его, забирая энергию на споры, — ему предстояло еще репетировать, а вечером дважды выходить перед публикой. Все, что она сделала, было уже не ультимативным, а примирительным актом — допила кофе, игриво взъерошила его волосы и, с веселым видом встав из-за стола, сказала:
— Ну, ладно, не будем заранее притягивать неприятности, поминая черта всуе, может, ничего и не случится — авось, пронесет! Где наша не пропадала!
— Спасибо тебе. Было ужасное чувство, что впервые ты — против меня.
— Не я — против тебя, а ты — против них, что чревато. Ладно, замнем и, по принципу и подобию нашей организующей и направляющей, начнем немедленно надеяться и верить в свое неизбежное светлое завтра и в не менее светлое будущее всего прогрессивного человечества…
Они уже весело рассмеялись, и он с благодарностью поцеловал ее. Напряжение было снято, но это была просто хорошая мина, а внутри она продолжала ощущать и неприятный тяжелый осадок, и предчувствие чего-то дурного…
* * *
Его концерт для фортепиано и камерного оркестра, написанный специально для фестиваля и вошедший в официальную программу, был заранее прослушан и одобрен в Союзе композиторов. Технически блестяще выполненное, сочинение начиналось со страстного вступления солирующего фортепиано, призывно ведущего за собой струнные, которые в контрасте с ним создавали изломанный, с разной степенью длиннот, волнообразный фон. Пианистка играла именно так, как он хотел, — нервно, надрывно, и финал, хотя и мажорный, заставлял думать о каком-то исступленном конце. Он посвятил концерт памяти Бориса Пастернака, творчество которого боготворил, но об этом знали только они, а чтобы лишний раз не нарываться, официальное название, одобренное цензурой, было вполне невинным — «Пробуждение».
Концерт был принят прекрасно, его бисировали, но полный триумф, с которым была принята «Мерцающая», не шел ни в какое сравнение с ним, да и, по ее мнению, вовсе не соответствовал и качеству самой симфонии — на успех, по всей видимости, сработали солидарность и некий ореол таинственности, чуть ли не заговора музыкантов против тоталитаризма.
На банкете прозвучало больше всего речей и тостов в его честь, а изрядно подвыпивший, растроганный Нихти назвал его ни больше и ни меньше — надеждой русской советской музыки. Хорошо хоть не единственной.
Она нервничала, понимая, что такое признание западных музыкантов будет немедленно донесено тем, кому надо, — талант вообще простить трудно, — ну, а те, кому надо, для того и существуют, чтобы, в свою очередь, донести на самый верх. Сворная иерархия была отлажена давно и прекрасно работала — никаких сбоев никогда не давала.
Он, в отличие от нее, был просто счастлив, пил со всеми поздравлявшими и к концу банкета хорошо набрался. В эту ночь вздохов она не услышала — спал, как младенец.
Утром их проводили в Москву. Приехав домой, они пообщались с дочкой и, когда она, довольная, отправилась в детскую со своими новыми платьями, джинсами и игрушками, завалились спать — Калерия едва держалась на ногах после третьей бессонной ночи.
Она проснулась первой и сразу пошла в кабинет — посмотреть почту. Сначала взяла «Правду» и на первой полосе сразу нашла то, что ожидала увидеть, — статья называлась «Перевертыш». Заметив мелькнувшую фамилию, она в панике схватила другие газеты — и «Известия», и «Литгазета», и «Советская культура», и даже «Труд» поместили о нем статьи, состязаясь в уничтожающих названиях.
Она налила себе крепкого кофе и села читать. Обвинения были жуткие, бредовые, в духе небезызвестных кампаний тридцать шестого и сорок восьмого годов — конструктивное раболепие, поддельный язык, упрощенческий примитивизм, почему-то — клеточный аморализм… Она читала дальше, подчеркивая новые определения соревнующихся писак — пессимизм, бездуховность, экспрессионистски-болезненная преувеличенность, субъективные рефлексии, интонационная отвлеченность и бездушие и, конечно же, до кучи, дежурные — пресмыкание и низкопоклонничество перед Западом.
«Правда» установочно ставила вопрос ребром — о целесообразности пребывания автора опуса в рядах Союза композиторов и о запрещении дальнейших поездок Загорского за границу. Тут же припоминался и его давний грех — нечленство в партии. «Известия» также выражали сомнение в его способности достойно представлять страну за рубежом. «Советская культура» была недовольна отрывом от масс и потерей чувства реальности. «Труд» негодовал бесхитростно — анархия, зарвался, развлекается на народные денежки, как хочет, да еще и плюет в колодец, из которого пьет.
