А вы сами уже писали стихи в это время?
Писала, но уничтожала. С подростковым вызовом повторяя фразу Чехова: "Я пишу все, кроме стихов и доносов". Тогда стихи писали почти все, занятие это казалось мне кощунственным. Казалось, что эпоха письменной поэзии кончилась. Я знала стихи Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского, Рождественского и других, но это казалось отдельным жанром, вроде эстрадных песен. Добровольно я слушала только бардов. Последним письменным поэтом был для меня Пастернак. И вдруг — Бродский, это был тот же субстрат поэзии, от Пушкина до Пастернака, которой у современных авторов я не встречала.
Кстати, вы видели даже более ранние стихи, чем 1961 года: "Пилигримы" написаны в 1958-м. Вы признались в одном из ваших эссе, что "жили с бумажным Бродским" восемнадцать лет[129]. Как вы добывали его стихи все эти годы?
Хитростью и коварством. К 1980-му стихи Бродского быстро распространились, их стали многие читать, перепечатывать на машинке. В 1979 году, когда я уже закончила МГУ, писала статьи, однажды прорвался фонтан — я вдруг стала писать стихи, причем это было ни с чем не связано, я писала все время, километрами, это стало моим естественным языком. Поток стихов я воспринимала трагически: он мной владел, я не понимала, что происходит, не могла остановиться. Я все прятала, но не уничтожала на сей раз. Наверное, кому-то показала. Дальше все происходило само собой: стали просить читать (домашние чтения, часто в мастерских художников), переписывали. Не могу сказать, что я хотела стать поэтом.
В этом смысле ничего не изменилось — мое желание и на сегодняшний день заключается в другом. Просто это форма выражения, которая оказалась мне органична, но дело не в самих стихах, они — частный случай текста. Теоретически стихи — message в чистом виде, без утомительных сюжетных или схоластических построений, или, скажем, Божественный глагол, одобренный собственным организмом. Практически стихи не у всех и не часто являются актом творения. Для меня же важна возможность подключения к тому измерению, в которое физическим телом не войдешь, но которое слегка приоткрыто. Мы не знаем ничего, писать — это возможность что-то узнать. Это для меня и есть самое важное.
И вот в 1980 году мне предложили выступить публично. На этом моем первом публичном выступлении мы познакомились с Рейном и стали часто общаться. Тогда Евгений Борисович относился к себе скромно. Он мне показывал новые стихи Бродского, его письма. Он надо мной все время подшучивал, что я зациклена на Бродском, но тем не менее я все получала через него. Потом уже позже у меня появились американские друзья, слависты, они привозили мне ардисовские книжки Бродского. Я размножала его стихи на ксероксе, давала людям. Про Бродского я говорила постоянно, и публично, и просто в разговорах. "Защищала", поскольку в литературной среде о нем говорили пренебрежительно, припечатывая терминами "литературщина" и "вторичность". Помню, что спорила до хрипоты со знаменитым тогда нейрохирургом Кантором ("он был хирург и даже нейро-", — Высоцкий на писал о нем песню): он утверждал, что Вознесенский — великий поэт, а Бродский — просто словоблуд, даже не "профессиональный" поэт. Я всегда реагировала на подобное так, будто обижали или унижали меня лично. Я перестала говорить о Бродском, когда он получил Нобелевскую премию. Любопытно, что те же самые люди, которые говорили, что "Бродский мог бы стать поэтом, если бы остался в России", на следующий день после известия о премии стали говорить, что это великий поэт.
Служил ли Бродский стимулом каких-то ваших стихов? Да. Мне хотелось подражать Бродскому, не его характерной интонации, конечно, не его манере письма, поскольку я вовсе другой человек, другого пола, возраста, опыта. Но его отношение к языку, к рифме, дисциплину слуха я старалась перенять. Стимулом прежде всего было обращение Бродского с жизнью. Я считаю его демиургом, пророком, философом, представителем Христа, абсолютно бесстрашным, но безукоризненно ответственным. Даже страх Божий у Бродского был не страхом, а служением. Демиургов в истории нашей эры было всего несколько.
Вы хотите сказать, что для вас Бродский не иудей, а христианин?
Вы же знаете, что он писал стихотворение к каждому Рождеству и призывал праздновать день рождения Христа так же, как свой собственный. В чем подарок Христа? Каждый человек — им был и сам Иисус — одновременно и человек, и Бог. Это то, что должно было в принципе проникнуть в каждого, стать человеческой нормой. Именно этим человек отличается от остальных, от растений и животных, а не тем, что он мыслит, они тоже мыслят и даже умеют строить себе жилища. Но они не творят, не изменяют ежедневно мир, они сохраняют то, что есть. Человеку же дано творить, стать последователем Творца, но редко кто этот дар принимает и еще реже кто тренирует, развивает его. Как Творец сотворил по образу и подобию, и мы тоже можем творить. Но этим пользуются немногие. В иудаизме есть свод законов, которые человек должен выполнять вне зависимости от того, согласен он или не согласен, понимает их или нет. Ты по сравнению с Творцом — никто. А в христианстве законы те же, но важно, чтоб человек сам, на своем опыте, понял, что есть жизнь, истина, как он должен или не должен поступать. Потому в христианстве и появился индивидуализм и именно эта цивилизация, к которой мы принадлежим. Если человек пропитан Словом ("Сейчас должно написанное сбыться. Так пусть же сбудется оно. Аминь"), он становится частью мироздания и о собственной миссии догадывается, у него есть язык для того, чтобы разговаривать с Богом. То, что Бродский пишет, и есть посредничество между человеком и Богом. Это бывает и бессознательным процессом (признание себя атеистом — чаще всего просто неприятие церкви), но мне думается, что Бродский осознанно шел по этому пути. Это не "дар напрасный, дар случайный", он посвятил этому жизнь, он над этим трудился. Возможно, это создавало впечатление, согласно которому его окрестили "рациональным" поэтом.
Не отсюда ли проистекает его авторитетность, не толь- ко авторитетность тона, но и моральная авторитетность?
Тут опять можно вернуться к иудаизму. Некоторым это казалось чертой еврейского мудреца, толкователя высшего знания, потому авторитета. Многих это раздражало, его считали высокомерным и авторитарным. А в демократической стадии нашей цивилизации принято равенство. У каждого свое мнение, одинаковое со всеми право его высказывать. Но это лишь на уровне политкорректности. Социальное неравенство общество признает, право авторитарного поведения политика, чиновника, миллиардера — признает, а "возомнивший о себе" поэт раздражает. Помню, как в Америке в 1990-м, в компании славистов заговорили о возмутительном (то есть высокомерном) поведении Бродского. "Что он себе позволяет! Был бы нефтяной магнат — можно было бы понять, но он всего лишь поэт, пусть и Нобелевский лауреат". Мне тон Бродского казался естественным; если он и поучал, то у него действительно стоило бы поучиться.
Я знаю, что вы навещали родителей Иосифа. Расскажите, пожалуйста, о тех визитах к ним, что вам помнятся. Кто вас познакомил с ними?
Рейн. Я в Питер ездила почти каждый год, попросила у Жени телефон, или он сам предложил, не помню, но я к ним всегда приходила, когда приезжала туда. Они меня сразу радушно приняли, показали квартиру, какие-то остались вещи Иосифа Александровича, мы сидели обедали… Он похож был очень на отца; смотря на родителей, я как бы видела и его. Я ведь его никогда не видела, только фотографии. Тот же Рейн подарил мне фотографию периода ссылки, которая до сих пор висит у меня дома. Естественно, я спрашивала их об Иосифе. Они с ним разговаривали по телефону и переписывались. Я навещала их до самой смерти, сначала умерла мать, потом я была еще раз, когда отец остался один.
