Он так убыстрил шаг, что левую, простреленную ногу сразу сдавила судорога, она словно бы медленно каменела от напряжения. Но он не думал ни о боли, ни о сорванном дыхании, он вообще ни о чем не думал, он только видел красную полоску, и полоска то расширялась в глазах до размеров неподвижного женского тела, то сокращалась до волосинки, до ворсинки и, однако, все время присутствовала в поле его зрения, даже и тогда, когда он смотрел только под ноги, искал, как бы поудобнее перепрыгнуть через трещину, как прочнее встать на скользкий камень. Но, сделав удачный шаг, преодолев препятствие, он снова оглядывал склон, и опять красное было главным из всего, что он видел.
Чердынцев спустился в щель между моренными валунами, и красное исчезло. Он знал: миновав щель, он увидит, что это такое. Оно лежит справа от дорожки, на чистом льду, а может быть, плавает в воде озера — на леднике вода издали не видна, виден лишь омытый ею донный лед.
Щель он миновал прыжками и сразу повернул направо. В озерце плавала отломленная рукоятка ледоруба.
Вообще-то она выглядела вполне мирно — ненужная палка, плавающая в воде? Она была отломлена у самого обушка, где обычно непрочные вещи и ломаются. Такой ледоруб ничем и не мог быть, кроме как игрушкой.
Чердынцев оглядел крутой склон, на котором ледоруб понадобился человеку, обманул человека и, возможно, повредил человеку. Склон был пуст до очередной моренной гряды. И Чердынцев опять запрыгал через трещины и камни, опираясь на свой надежный и крепкий ледоруб.
Красное пятно, которое он теперь боялся увидеть, находилось чуть выше морены. Женщина сидела на камне, в сторонке от тропы, и к этому камню было прорублено несколько ступенек тем самым ледорубом, отломленная рукоятка которого скатилась на сто метров вниз.
— Как хорошо, что вы не остались ночевать в этом противном кишлаке! — капризным голосом, как говорят уставшие во время прогулки дети, сказала Волошина. — Надеюсь, что вы, Александр Николаевич, поможете мне в память о старой дружбе. Я, кажется, сломала ногу.
Чердынцев перешагнул мелкие зарубки через одну («Разве так рубят ступени в круто падающем леднике?» — подумал он), сбросил с плеч мешок и поставил его рядом с ее мешком. Даже рюкзак у Волошиной был красного цвета.
— Вы и не поздоровались со мной! — укорила она, протягивая загорелую руку.
«Ну, милая, если бы у тебя была переломлена нога, ты бы тут не кокетничала!» — неприязненно подумал он, но протянутую руку пожал.
— Что вам понадобилось на льду?
— Я хотела посмотреть, далеко ли еще до станции. Тот сердитый начальник милиции, что довез меня до ущелья, сказал, что тут меньше таша пути. А я прошла километров девять и никакой станции не нашла.
— До станции всего шесть километров. Вы прошли пять с половиной. Станция на береговой площадке у подножия этой горы. Отсюда ее не видно.
— Спасибо, я и сама уже поняла это. Может быть, вы поторопитесь за помощью?
— Единственная помощь, которую я оказал бы вам с удовольствием, — это отправить вас обратно в Темирхан. Разувайтесь!
— Я не могу, больно! — произнесла она, не сделав ни одного движения.
— Если башмак стану снимать я, вам будет еще больнее! — сухо сказал Чердынцев.
— Вы всегда так любезны с гостями? — спросила она, осторожно развязывая шнурок на башмаке. Башмаки были модные, заграничные, с двойной подошвой и новенькими блестящими триконями — шипами. — Я надеялась на более теплую встречу. Ведь мы все-таки старые знакомые…
Он пропустил мимо ушей это, внимательно следя за ее пальцами, расстегивающими шнурок. Ну конечно, никакого перелома нет. Может быть, растяжение связок. В самом крайнем случае — вывих. Теперь, когда он уже отдышался после полуторакилометрового пробега, ему даже захотелось, чтобы у этой строптивой гостьи оказался перелом пяточной кости. Хотя, нет, с таким переломом ее ни на арбе, ни на ишаке, ни на «газике» в город не вывезешь, лучше просто вывих…
Она распутала, наконец, красные шнурки на красных своих башмаках, на которых только трикони серо-стальные, как и полагается гвоздям. («Не догадалась смазать их губной помадой», — подумал Чердынцев), — и теперь со страхом глядела на своего спасителя. Чердынцев присел на соседний камень, осторожно ощупал ногу через ботинок.
Волошина не взвизгивала, не кричала, она только накрепко зажмурилась и вся как-то сжалась. Чердынцев, ощупывая лодыжку, ловко ухватился за каблук башмака и одним резким движением снял его. Волошина только ойкнула, широко распахнула глаза и жалобно поглядела на мучителя.
— Вы уж лучше сидите с закрытыми глазами, — проворчал он.
Теперь он ощупывал пятку. Конечно, никакого перелома не было. Просто путешественница оступилась. Вывих. Но прошло уже не меньше получаса, нога затекла. Теперь этой женщине и вправду придется тяжеловато.
— Упритесь покрепче в мою ногу, — посоветовал он. И подумал: «Хорошо бы еще привязать тебя к этому камню, чтобы ты не вздумала брыкаться!» А сам все выбирал мгновение для последнего движения. Затем резко дернул ступню вниз, чуть поворачивая ее, и одновременно с ее воплем и бессмысленной попыткой вскочить, сказал: — Сидите! Все! — Он взял башмак и обул ей на ногу. — Шнурки завяжете сами?
Она сидела, ошеломленная болью, тараща заплаканные глаза, которые за поволокой слез казались еще больше, и словно бы прислушивалась, не вернутся ли ее страдания. Чердынцев встал, накинул на плечи свой тяжелый рюкзак, взял и ее мешок, перекинул одну лямку через плечо, протянул ей свой ледоруб и приказал:
— Шнуруйте башмак как можно туже — и пошли!
— Как? — Она не сделала ни одного движения, только взгляд ее стал испуганным.
— Ножками, ножками! — как маленькой, сказал он. — Не сидеть же здесь всю ночь.
— Но я не могу! — как можно убедительнее сказала она.
— Сможете! Вставайте!
Так как он сделал шаг вниз по вырубленным ею ступенькам, она судорожно вскочила, протягивая руку, чтобы опереться на него, если придется падать, однако устояла на ногах, а он с насмешкой следил, как измученное ожиданием боли лицо ее медленно менялось: удивление, восторг, благодарность.
— Как вы это сделали? — спросила она, затягивая шнурки на башмаке.
— Бывает и хуже, — безразлично сказал Чердынцев. — Я как-то давно тоже вывихнул ногу. Вокруг никого. Пришлось привязать к ступне камень и столкнуть этот камень с горки, на которой я лежал. Очнулся через час, внизу, под горкой. Хорошо еще, что попал поверх камнепада. Но, как видите, хожу.
Разговаривая, он все посматривал вверх, в гору, представляя, как поразятся его «мальчики», когда он появится перед ними вот в таком виде: на плечах два мешка, за спиной — женщина в красном. Сколько он увидит ехидных усмешек, какой иронический послышится шепоток, так, чтобы он слышал, а она — уж ее-то они не станут просвещать насчет неприязни начальника к женщинам! — не слышала.
Но вот Волошина осмелилась и сделала шаг, второй. Он спускался вполоборота к ней, и она ступала шаг в шаг с ним, ледоруб держала цепко, на лед поглядывала с опаской.
Выбравшись на тропу, Чердынцев приказал ей идти вперед. И она терпеливо хромала, оступаясь, скользя по отсыревшим камням, — новичкам и новые трикони на башмаках не очень помогают! — а он шел и думал: «Я прав, никакая ты не альпинистка, самозванка ты, придется еще с тобой помучиться!» Впрочем, походка у нее была отличная, ноги сильные, и костюм очень шел к ней, — наверно, сшит лучшей московской портнихой специально для того, чтобы поразить «ледниковых медведей».
У поворота он бессознательно замедлил шаг, так ему не хотелось выходить под обстрел удивленных глаз вместе с этой спутницей. А она, завидев невдалеке куполообразное двухэтажное здание станции, насквозь просвеченное заходящим солнцем, вдруг остановилась, словно споткнулась, и воскликнула:
— Как красиво! Я так и представляла!
Она не видела, что на террасу, как по сигналу, выскочили все «мальчики» Чердынцева, а у некоторых в руках появились бинокли. Это видел только сам начальник гляциологической станции.
