Он оглянулся. Тамара Константиновна остановилась у самого обрыва. Она словно бы и не видела его, подталкивала носком красного ботинка камешки и смотрела, как они срываются вниз, в ледяную кашицу, и тонут без всплеска. Она была в брюках, а поверх своей куртки накинула штурмовку Галанина, самую маленькую, но и в ней утонула. Так как Чердынцев не ответил, она снова спросила:
— Что он вам сказал?
— Что вы — его жена.
— Была. — Голос ее звучал сухо, бескрасочно. А ведь она умела модулировать им, как отличная актриса. По-видимому, этот разговор был нелегок и для нее.
— Этого он не говорил.
— Когда-нибудь скажет.
— А вы всегда уходите без предупреждения?
— Пойдемте лучше проверим показания ваших приборов. Галанин просил узнать, кому идти за данными. Но уж если мы здесь, так почему не проделать это самим? Кстати, вы покажете мне эти таинственные измерители, которые заставляют вас прозябать в пустыне вместо того, чтобы воевать в миру.
Только теперь Чердынцев заметил, что она тоже говорит с ним на «вы». А ведь несколько часов назад… Но заговорил он о другом:
— А как ваша нога?
— Чепуха! — Она отмахнулась от вопроса, словно обиделась.
Он промолчал и пошел за нею. Тут, на льду и на камнях, прогулочным шагом не ходят. Разве что след в след, как на минном поле. И разговаривать во время такой прогулки почти невозможно. Слова срывает с губ ветер, и понять можно лишь с пятого на десятое.
Но двигалась она ловко. Правда, нога, видимо, еще болела. Чердынцев замечал, с какой осторожностью она ее ставила. Так начинают ходить раненые в госпиталях. Но выбрав ритм дыхания и ходьбы, Тамара уже не теряла его. Они добрались до провешенной линии поперек ледника. Два «гурия» на скалах показывали неподвижные отметки. А вешки с флажками выгнулись дугой: центральная часть ледника ползла быстрее.
Чердынцев невольно присвистнул. За последние двенадцать часов ледник дал большую подвижку.
Собственно, его спутнице знать об этом ни к чему, и он сжал губы. Но она уже рассматривала самописцы. И хотя они не разговаривают с непосвященными, ей они что-то сказали.
— А линия-то рвется! — она оглянулась на Чердынцева. — Не собирается ли ваш ледник унести и вас и меня на своей спине?
Именно об этом Чердынцев и думал. При такой резкой подвижке ледник может толкнуть мореной завал и сорвать его или вытеснить воду, и тогда она перельется и размоет плотину. Еще одна неучтенная опасность!
— Но все-таки ваш великан еще не научился ходить! — сообщила она, просмотрев катушку самописца. — Какие-то пятнадцать метров за двенадцать часов… — Она посмотрела на Чердынцева с надеждой, должно быть, поняла его молчание.
— Где вы научились читать показания приборов? — ни с того ни с сего спросил он.
— Ну, в наш век техники… — протянула она. И тоже неожиданно закончила: — А ведь если он двинется по-настоящему, то сотрет в порошок не только ваш домик со всем содержимым, но и эти горы, и тот завал… ее голос дрогнул. Чердынцев понял: она сразу представила себе то, о чем не договорила.
— Будем надеяться, что этого не случится!
— Надежда на бога — плохое утешение! — сказала она.
Записав показания приборов, Чердынцев кивнул на узкую тропинку, убегавшую вверх, на каменистый склон.
Тамара смотрела на тропинку с некоторым сомнением.
— Спускайтесь на станцию, — посоветовал он. — Кстати, передадите Галанину эти данные… — Листок бумаги сиротливо трепетал в его руке. Но — вот странность человеческого поведения! — ему совсем не хотелось, чтобы она отступила. Тамара снова взглянула на тропинку, на него, сказала:
— Я уже давно замечала, что все ученые — как бы это помягче сказать? — психически неблагонадежны. Для своих наблюдений и опытов они выбирают самые трудные позиции. Ведь ясно же, если передвижка ледника зафиксирована здесь, то и вверху она тоже отмечена этими вашими доносчиками! — она показала красной рукавичкой на приборы.
— Доносчики? Ничего сказано! — он улыбнулся, но тут же снова стал серьезным. — Там эти «доносчики», — он глянул в гору, — могут показать нечто другое.
— Лед, он и есть лед, и ничто другое приборы не покажут! — пренебрежительно сказала она.
— А вы когда-нибудь задумывались над тем, что такое лед? — Так как она молчала, Чердынцев ответил противным «лекционным» голосом, которого так не любил у других: — Лед есть жидкость, попавшая в необычные условия. А в необычных условиях жидкость и ведет себя необычно…
Тамара взглянула так, словно бегло оценивала оратора. И видно, несколько повысила оценку. Перешагнула валун и пошла вперед не оглядываясь.
Пока он закрыл коробки приборов, Тамара оказалась далеко. На гребне морены она выглядела, как флаг или вспышка пламени: красное на темно-голубом небе. Он догнал ее со странным чувством: здесь, среди камня, льда и ветра, под темным от глубины небом они были, как в чужом мире. Космонавты на чужой планете. Двое в пустыне. И не потому, что вокруг дикая пустыня, безлюдье, опасность, а потому, что этот мир ничем не похож на земной, привычный, от которого она еще не успела отвыкнуть и потому тосковала, а он всегда тосковал по этой своей «космической» лаборатории, по этой обстановке, разреженному воздуху, внезапному холоду, словно бы проникавшему сквозь скудный слой атмосферы прямо из дальних межзвездных миров. Такой он знал свою работу и такой ее любил. А что может привлечь здесь эту женщину?
Он сразу забыл и о Малышеве, и о своих сомнениях, видел только ее, следил за ее неспешными движениями: а она все-таки приспособилась к разреженному воздуху, — видно, в тех альпинистских лагерях, где она получила спортивный разряд, ее чему-то научили! Но скептические размышления о ней ничего не могли изменить: он снова заболевал тоской по ней, хотя она была рядом. Протяни руку и возьми. Но тоска его потому и была тоской, болью, грозой, что все это близкое, видимое, легко достижимое мгновенно исчезало, как только он вспоминал о том, что у его чувства нет завтра…
Она по-прежнему шла впереди, не оборачиваясь, и только на поворотах тропинки он на мгновение видел ее лицо, серьезное, сосредоточенное, словно самым главным для нее было идти. Впрочем, может быть, она догадывалась, что он думает о ней? Вдруг она оглянулась, спросила:
— Вы любите стихи?
— В этом отношении я впал в анабиоз еще во время войны. Все, что было позже, меня уже не касается. И потом, здесь опасно читать стихи, сразу сорвется дыхание. И петь романсы тоже не следует.
— Просто удивительно, как вы умеете обижать людей! А я надеялась услышать гимн любви.
— А может быть, страданию?
— Уж вам-то не о чем жалеть! — с вызовом сказала она.
— И это вы называете любовью?
Она остановилась, как от удара или оттого, что споткнулась, но пересилила себя. Только опустила голову, будто выбирала, куда ступить. Он выругал себя и замедлил шаги, отставая. Тамара сказала:
— Трусость вам не к лицу. И я не собираюсь ударить вас. — Голос ее звучал глухо.
— А что вы от меня хотите? — гневно крикнул Чердынцев, уже не боясь сорвать дыхание. — Вы врываетесь в мою жизнь, делаете меня смешным. Ну что я вам, усталый пожилой человек, прячущийся в горных пещерах. Я только начинаю верить вам, как является молодой здоровый человек и говорит: она — моя жена! Я пытаюсь излечиться отрицанием, вы не отпускаете меня ни на шаг. Зачем я вам? И что это — любовь?
Он побоялся сказать о подслушанном ночью в санатории разговоре, и так наговорил бог знает что. Но по мере того, как он казнил ее и себя жестокими словами, спина Тамары распрямлялась, голова поднималась, и вот эта женщина идет так же гордо, как всегда, а оказавшись на повороте и взглянув тайком в ее лицо, Чердынцев удивился еще более: она улыбалась тихой, почти мечтательной улыбкой. Он осекся. Значит, его слова — для нее лекарство?
Теперь он шел, опустив голову, рассматривая носки башмаков. Вспомнились чьи-то стихи о русских землепроходцах: «Бесноватый Ванька за Уралом шел да шел, смотрел на сапоги…» Пожалуй, Чердынцев тоже мог идти и идти за этой женщиной вокруг всего земного шара, лишь бы она не бросалась в сторону.
