— Пошли, — согласился Виктор. Встал, передернул плечами и с настороженной спиной шагнул вперед.

Мохов повесил автомат на грудь, поднял свою чистенькую фуфайку, догнал Зубакина. Отправились рядком на север. Один высокий, в плечах могутный. Второй щупленький, на голову ниже. Собака бежала следом,- задирала морду к верхушкам деревьев, коротко взлаивала.

— Это она соболя пужает, — сказал Мохов. — А ему не страшно. Закурим? — в глазах снова запрыгали бесенята.

В полдень нашли ручеек.

— Давай-ка разведем огонь, — предложил Мохов. — Одежду постираем, а то от нас на версту болотом пахнет.

Собрали сушняка на пологий бережок. Мохов стал колдовать над огнем. Зубакин полез в ручей. В ледяной воде вычистил ботинки, разделся, начал полоскать рубаху. Грязь въелась, не отстирывалась. И еще больше тянуло от нее болотной прелью. На голое, мокрое тело рьяно кинулась мошкара. Прибежал к костру, запрыгал.

— Не слопают, — добродушничал Мохов. — Вешай вон на колышки штаны-то. В кармане фуфайки пузырек с репудином, возьми, помажься. Чуть отлипнут.

Наклонился, залез в карман. «Ой, мама родная, пачка печенья непочатая!» Побежали круги перед глазами. Выдержал. Не попросил. Сглотнул слюну. Взял репудин.

Собака подошла неслышно. Сгорбилась. Вздыбив шерсть, рыкнула. Смотрит желтыми глазами, зло щурит, ногами подрагивает — вот прыгнет.

— Рекс — сесть!

Рекс отошел к автомату, улегся.

— Ну и тигра! — похвалил Виктор, вытирая лоб.

— Что ты, умница! Из дому вез. В Кургане за нее «Волгу» предлагали. Шутили, наверно. Я его слепым подобрал в саду совхозном. — Рексуш, подь сюда. Есть хочешь? — потеребил загривок. — Счас вымоемся — пообедаем. Потерпи чуть-чуть. Ну, капельку. Чесслово!

Костерок разгорался. Огонь медленно полз по скудным веточкам, составленным шалашиком.

— Вить, — встал с корточек, — ты вон те, крупные поломай и ставь так же. Здоров же ты! — Завистливо обошел. А спина грязная. Пошли смою.

«Какой он, к черту, преступник. В глазищах все еще ужас, — думал меж тем Мохов. — Натерпелся, бедняга. На всю жизнь хватит».

Шпарили друг друга нижней рубахой Мохова, стоя в крохотном озерке. Проточная вода кружила желтые листья рябины и мелкие извялые иголочки пихтача.

— Ах, шибко! Ах, здорово! Бр-р-р! — почесывал бока Мохов и поплясывал в ледяной воде. — Айда к костру! Жрать охота! Там где-то печенье, сухарики, сахар. А ты давай жми за морошкой. М-м, с сахаром! — И побежал, ушастый, курносый, с чистой, доброй радостью в теле. — Ах, мы-ыла Марусе-енька-а белыя но-оги-и, белыя-а но-оги-и, лазоре-евы о-очи... — тоненько, закрывая от удовольствия круглые голубые глаза в белесых редких ресничках, пел Мохов.

Виктор пришел с пригоршней морошки у груди, увидел Мохова, голого, подсушивающего кальсоны над костерком и умиротворенно отгоняющего веточкой комаров от бледных жилистых ног, обросших золотистым пушком, успокоился и впервые по-настоящему обрадовался своему спасению. Он вспомнил неотступную мысль: жить! Только жить! Больше там, в болоте, он, кажется, ни о чем не думал.

Мохов еще пел.

От костра, когда они уходили, остался на зеленой травке черный круг с кучкой озолков.

Ночью их вела собака.

Дорогой Мохов говорил и говорил, рассказывал о своей жене Верушке, как познакомился с ней в Кургане на вокзале. Сидит, ревет, дура, — не поступила в институт. Привез к себе. А дядька, куркуль паршивый, не пустил жить. Чужие пустили. Поженились... Вот теперь мыкается одна с Танькой. Правда, люди в совхозе что надо! Устроили ее в ягодный питомник. Дочку балуют. Уж на что тракторист Петухов, я и не знаком с ним вовсе, а он скатал Таньке валеночки, принес, пишут, примерил, чай пить остался. Нет, что ты ни говори, а жить стоит.

К утру у Зубакина заныла поясница, по он молчал, только все чаще запинался и хватался за бок.

— Болит? — остановился Мохов.

— Вот здесь горит, — показал.

— Это знаешь что, это, брат ты мой, аппендицит или почки. Скорее почки, раз поясница болит. Воспаление. Факт. Тайга не курорт — ванны нет, теплую-то грязь принимать... Потерпи, скоро придем, а там в санчасть ляжешь.

Но когда на рассвете пришли в колонию, начальник караула коротко приказал:

— В карцер!

— Да вы что? Почки у него того... — взъерошился Мохов.

— Может, скомандуешь вертолет вызвать и в больницу отправить? — прищурился недобро начальник караула. — Ну и хитрец, Мохов!

— Какой хитрец? Я — весь на виду. Я хитрость не прячу. А только сейчас не дам я в карцер человека сажать. К начальнику колонии пойду...

— Мохов, к начальнику колонии, быстро! — скомандовал дежурный.

Мохов осмотрел себя — страх! — махнул рукой и побежал в контору. Робко стукнул в дверь, обитую черным дерматином.

— Войдите! — голос усталый, приглушенный.

Вошел, руку к козырьку, каблуки вместе.

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— Здравствуй, Мохов, здравствуй! Садись, рассказывай.

— Разрешите доложить?

— Садись, садись!

Сел на краешек стула, чтоб не испачкать, начал рассказывать. Начальник КВЧ сутулится, недовольно сверлит глазом Мохова. Не верит. Майор, заместитель начальника, волнуется, крутит на пухлом пальчике кольцо золотое. Мохов смотрит в серые усмешливые глаза подполковника. «Седой-то, господи! Круги под глазищами, нос один торчит. Тоже, работка!»

— Значит, вытащил все-таки?

— Вытащил, Владимир Харитонович, а только жалко мне его, если разобраться... Да и бригадир, говорят, зверь. Вот и убег. Сейчас начальник караула приказал в карцер отвести. А у него почки. После болота. Еле довел. Чесслово, Владимир Харитонович...

— Верю, верю. Разберемся. Ну, иди, отдыхай. — Повернулся к майору: — Двое суток отдыха.

— Есть двое суток отдыха! — поднялся Мохов.

— Ты в баньку, в баньку сперва! — рассмеялся подполковник. — Веничком...

— Есть веничком!

Мохов не знал, что, когда захлопнулась за ним дверь, подполковник холодно сказал:

— Вот так, Платон Иванович, а вы говорите — мы нянчимся. Мы обязаны. А вот он мог и не нянчиться... М-да-а, — устремил смурый взгляд на сейф, карандашиком постукивает.

Начальник культурно-воспитательной части подобрал длинные ноги и еще больше ссутулился.

За поворотом дороги Виктор поднял глаза и увидел охранницу. Она сидела, подстелив газету, в кювете под кустами вербы и смотрела вперед, на дорогу, словно ждала кого. На коленях у нее охапка привядших васильков и алой дикой гвоздики, рядом у вытянутых ног валяются красные босоножки и красная клеенчатая сумка.

— Ну и что вы там увидели? — спросил Виктор, остановившись.

Девушка повернула голову, вздрогнула, удивилась, потом, как бы поняв что-то, улыбнулась и быстро встала.

— А вы далеко?

— Только вперед! Пора бы нам познакомиться и перейти на «ты». Кажется, третий раз встречаемся?

— Третий, — робко согласилась она.

— Что вы здесь делали?

— Бродила, цветы собирала... А звать меня Варя.

— Я — Виктор. Ну, набродилась?

— Нет еще.

— Тогда пошли еще побродим? — кивнул в сторону леса.

Она схватила босоножки, завернула их в газету и сунула в сумку.

— Что, босиком?

— Я привыкла. Легче босиком-то. Мне нравится. Можно было б, и в городе ходила — да засмеют. Сейчас вот в купальнике разгуливала, так какой-то на мотоцикле за мной погнал. А я в лес — и ходу. — Она отстала на шаг, поймав его взгляд.

— Варя, чего ж цветы оставила?

— Ну их.

— Чего так?

— У меня в комнате одни букеты, даже есть один в ведре — веник татарников.

— А со мной в лес идти не боишься?

— Чего бояться-то?

Прошли ложбинку с осокой и кочкарями. Продрались сквозь кустарники и наконец вышли в редкий березняк.

— Вон сарана! — закричала Варя. — У нее вкусная луковица! Я сейчас выкопаю!

Потом нашли поляну со щавелем, переросшим и жестким, и крупной зеленой клубникой. Начали ползать, разнимать сочную траву и искать ягоды.