Тропин осторожно ступал на носки в мелкие пузырящиеся лужицы — ботинки не просохли, тяжелели от жирной грязи — и думал о том, куда теперь. В городе узнают. В лесу сыро. В поселке оставаться тоже опасно, если действительно передавали по телевизору его приметы. И тут он весело подумал о ночи: надо уйти в лес, пока светло, сделать грим, поспать до полночи в какой-нибудь копешке, а потом — в город.

Вскоре, между картофельным полем и березняком, на небольшой полянке он увидел свежую копешку сена. Вначале насобирал веток, потом разгреб копешку, положил на ямку ветки и накидал сверху сена, забрался в эту нору и прикрыл вход.

Было сухо, душисто.

Он при свете спички приклеил лейкопластырем серые усики, нацепил очки в позолоченной оправе, с нормальными стеклами и полюбовался на себя — хорош!

Лицо узкое, серое, виски пожелтели и ввалились. Щеки тоже запали. На левой шрам. Не задумываясь, концом ножа царапнул шрам, кровь стер грязной газетой, рану залепил лейкопластырем.

«Ну вот и все». — Стал умащивать постель. — Теперь поспим, друг Тропин, а там — город. Надо попасть к Соловью, что эта десятка, которую выложила старуха за ремонт телевизора. А у Соловья надо взять денег и устроиться, где-то переждать, пока ищут. Чуть погодя люди забудут приметы, можно ходить свободно. Сделаю документы — и фьють. Терять мне нечего. Подвернется случай, махну за границу. А пока соберу ребят. С сопляками больше не свяжусь».

Он вновь вспомнил, как решили сделать налет на кассира, заодно ограбить магазин, но для этого нужна была машина. Не удалось. Те двое кинулись в город. Одного поймали. Его спасли ноги и хитрость. Тогда он долго бежал вдоль дороги от города, было еще светло. В татарской деревушке украл мотоцикл — и был таков. Гнал на бешеной скорости. На Свердловском тракте за ним погнались двое гаишников. Он было подумал: конец. Его догоняли, а встречные машины шли одна за другой. Спасла отчаянная смелость — впереди вырос прицеп с досками, медленно волочащимися по дороге. Тропин добавил газу, прильнул к мотоциклу, метнулся на доски и словно с трамплина прыгнул через кабину. И умчал. Шофер с перепугу свернул в кювет. А Тропин на окраине районного городка бросил мотоцикл, пересел на автобус и уехал с туристами на озеро.

Там он подговорился к сторожу спортивного лагеря и прожил у него три дня. Он спасал себя со смелостью отчаяния, а круг сужался...

Сейчас надо было в этой копешке уснуть немного. А потом выйти в город и снова грабить.

Во сне к нему, маленькому, на шаткий плотик у озера, где он кидал камни в гусей, сошла с неба, во всем белом, мать. Он заслонился ладошкой от яркого света. И она, плавно взмахивая огромными белыми крыльями, сказала:

— Шура, я пришла за тобой, — взяла его за руку и повела.

Шли по глубокой воде, над облаками, над лесом. И ему было хорошо, счастливо с ней идти над землей, под знойным солнцем. Но вдруг кончилось облако, мать поцеловала его в щеку, вложила ему в руку морковную шанежку и провалилась в темную пропасть.

— Сы-ынок! — слышал он далекий, печальный голос и все ощущал ее родное, горячее дыхание у своей щеки.

— Маманька-а! А-а!

Тропин проснулся от своего крика. Щека горела, и что-то мешало открыть левый глаз. У самого лица бегали и тоненько попискивали мыши. Он испугался их, вскочил в полный рост и разрушил свое укрытие.

Небо было низкое, серое. Над полем и в лесу бродил туман. Уже светало.

Тропин почувствовал тяжесть на лице, достал из кармана зеркальце, протер рукавом, глянул и не узнал себя. Опухшая щека лоснилась и багровела.

Виктор составил бутылки с кефиром в авоську, накрыл круглым хлебом. Выходя из магазина, увидел ватагу ребятишек из своего двора. Ребятишки изнывали от жары у газировочного автомата, выворачивали карманы в поисках медяков.

— А ну, братва, хотите увидеть настоящего тигра? Пошли отсюда.

Ребята молчали. Один с ободранной коленкой, в залатанных штанишках, насупившись, катал ногой в дырявом кеде шуршащую обертку от эскимо, поднял голову. Потом подошел к Виктору, независимо сунул руки в карманы и, поглядывая на него умными глазами, сказал:

— Пошли, раз тигр есть.

Зубакин положил руку на остренькое плечо мальчишки.

— Как тебя звать?

— Марат.

— Меня Виктор. Знаешь, Марат, у меня здесь нет друга. Давай дружить?

— А что, можно.

Виктор подошел к мороженщице.

— У вас найдется какая-нибудь коробка?

— Найдется.

— Десять эскимо.

— Дядя Витя, мы тебе завтра отдадим деньги за мороженое, — насупившись, сказал Марат.

— Денет не надо. Вырастешь — сочтемся. А ну, орлы, быстро сюда!

— Витька, Катька, Шурка! — позвал Марат. — Пошли! Ватага во главе с Катькой, белобрысой и тощей, пошла за ними в сквер.

— Ребята, ешьте мороженое. Я сейчас принесу Тигра.

Принес щенка.

— Какой же это тигр? Это же настоящая овчарка! — разочарованно протянула Катька.

— Ко мне! Ко мне! — загалдели ребята.

— Нет, мужики, это, похоже, волк, — сказал один.

— Ага, зверь! — хмыкнул Марат.

— Самая-пресамая дворняга! — авторитетно заявил высокий чистенький мальчик в новых голубых джинсах.

— Ну ты, жердь, много ты смыслишь! — оборвала Катька.

— А сама-то, а сама-то...

— Дядя Витя, а вы солнышко на турнике сможете? — спросил Марат, стараясь увести разговор на другую тему.

— Смогу!

— У нас Марат на турнике лучше всех крутится! — сказала Катька и отобрала у мальчишек щенка. — Хватит мучить-то, он еще маленький, молочный...

С мороженым справились, подошли к турнику.

— Давай подсажу? — предложил Виктор Марату.

— Не. Я сам.

Еще не спала жара. И до вечера было еще далеко, а Виктор уже не знал, куда себя прислонить. Ребята галдели у турника, устроили очередь. Катька судила.

Виктор отошел. Сел на лавочку.

В эту субботу Виктору нечего было делать. Ребята уехали с ночевкой на озеро. А Вова заболел — поднялась температура, и Виктор остался с ним. Бегал в аптеку за таблетками, поил его кипяченым молоком с медом, лепил на спину горчичники. Сейчас Вова спал, а Виктор развлекался в сквере с ребятишками. Иногда поднимался, смотрел, не проснулся ли Вова и не хуже ли ему. За этот месяц Виктор привык к Вове, словно к брату. Вова рассказывал о себе, как мотался по огромной России один-одинешенек, пока не привязался к строителям. И пошли стройки, стройки, большие и маленькие. Только часто рассказывал Вова, что снятся ему синие табуны лошадей, что иногда видит он себя в степи, в ковылях, спит там и просыпается оттого, что какая-то ласковая, очень ласковая женщина гладит его голову, поет тихие песни, а вокруг степь и степь. Где-то вдалеке проносятся быстрые табуны лошадей, лишь остается ветер. Ветер не может догнать табуны лошадей и с тоски плачет, прячется в ковылях. После таких снов Вова долго ходил хмурый и говорил Виктору, что уедет куда-нибудь в Кулунду, заимеет коня, устроится табунщиком. Но потом отходил в спешке строительства и не видел снов о синих табунах, и забывал о желании уехать. И тут заболел.

Виктор взял щенка, сказал Марату номер квартиры, чтоб заглядывал в гости, и пошел к Вове.

У подъезда на лавочке, в легком платьице из синих и черных полос, в черных узконосых туфельках сидела Варя.

— Не в театр ли?

— К тебе.

— Ну-у, здравствуй! А платье тебе идет!

— Ага, — сказала Варя и кивнула головой, как будто и без него знала, что идет ей это платье. — А я иду, смотрю, что это, думаю, человек возится в сквере с ребятишками. Не в няньки ли, думаю, по совместительству нанялся? А рубаху надо бы постирать.

— Надо, — согласился Виктор. — Может, по совместительству постираешь?

— Возьмусь. Снимай.

— Прямо здесь?

— Можно и здесь, но лучше в комнате.

— У нас Вова болеет.

— А что с ним?

— Температура. Напился холодной газировки. А перед этим все воскресенье из озера не вылазил.