— Совершенно потрясающая музыка…
— Да… — Серафим с недоумением уставился на господина с пятном на лбу, неожиданно появившегося из-за кулис.
— Эта ария была написана для тенора и кастрата… — Незнакомец обошел суфлерскую будку. Двигался он странно, почти против воли, с недоверием оглядываясь, опрокидывая стулья и все, на что натыкался. — Божественная музыка, слушаешь ее и представляется нечто, ничего общего не имеющее с этой реальностью… журчащий ручей, зеленая лужайка, играющие дети… они повсюду, прячутся в цветах, за деревьями, поднимаются и опускаются, как парящие ангелы… — Незнакомец приостановился и оглянулся.
— Ну, не знаю… — Серафим принужденно улыбнулся, пытаясь скрыть свою растерянность.
— Правда, есть некоторое смущающее несоответствие… рай и дети… вы не торопитесь?.. я люблю порассуждать о том, чего не понимаю… и люблю музыку… в детстве я бренчал на пианино в семейном кругу… разбитое пианино, расстроенные струны, неловкие, неумелые пальцы… в детстве мне все представлялось в виде звуков… я забыл представиться… — Незнакомец тронул волосы, рыжеватые, как будто слегка напудренные, ощупал лицо, бледное, с выступающими скулами, погладил шишку на голове, родимое пятно. — Должно быть, в детстве я был очень талантлив… я подделывал и сочинял себе музыкальных призраков и играл с ними… мои приемные родители этого не понимали… отношения с ними у меня всегда были несколько натянутыми, знаете ли, другая среда, воспитание… оставим это, довольно скучные подробности… одним словом, я ушел от них едва мне исполнилось 13 лет… все лето я скитался… спал где придется, чаще всего на обочине дороги, подложив в изголовье обмотанный рукавом плаща камень, утром мокрый от росы или от слез… вам не доводилось проводить ночь под открытым небом?.. это что-то божественное, непередаваемое… небо постепенно теряет свои краски, становится темным и пустым, воцаряется тишина, полная игры полутонов и оттенков… даже цикады умолкают, боясь нарушить тот транс, в который все погружены… даже увядшие и сгнившие листья… иногда мне чудилась незримо совершающаяся многоголосная месса, голоса спутывались, смешивались, переплетались… — Незнакомец поднял голову, сощурился, ослепленный вдруг вспыхнувшими софитами. — Извините, мне кажется, я обознался…
— Что?.. — переспросил Серафим.
— Вы так похожи… впрочем, это уже не важно… — Сдвинув гардины, незнакомец глянул в окно. Гремя помятыми крыльями, к подъезду театра подъехал лимузин. — Идите за мной… и прикройте лицо воротником, такая предосторожность будет не лишней… — Голос незнакомца изменился. Ничего не понимая, Серафим пошел за незнакомцем. В полутьме кулис ему встретились несколько человек. Среди них не было никого, кто бы был ему знаком, но все они с удивлением, недоверчиво оглядывались на него.
— Поторопитесь… — Незнакомец потянул его за руку, увлекая за собой, налево, направо.
— Куда мы идем?.. — Серафим приостановился. Что-то огромное, грозящее закачалось над ним, путаясь в веревках.
— Осторожно… — предостерегающий крик незнакомца утонул в грохоте, глухо прокатившемся по сцене. Серафим невольно присел, обхватив голову руками…
В темноте потрескивали остывающие софиты. Незнакомец исчез.
Все еще оглядываясь, Серафим поднялся по винтовой лестнице на второй этаж и заглянул в гримерную. Моисея там не было. На зеркале топорщилась записка:
«Моисей просил передать, что ждет тебя на Чертовом острове. Целую…»
Скомкав записку, Серафим направился к выходу из театра. Лимузин с помятыми крыльями все еще стоял у подъезда. Дверца лимузина открылась, и к нему вышел незнакомец в очках с дымчатыми стеклами.
— Рад тебя видеть… — сказал незнакомец и, сняв очки, дружелюбно улыбнулся.
— Я тоже рад тебя видеть… — Серафим вытер вдруг вспотевшие ладони. Он узнал Иосифа…
С мучительным скрежетом дверь захлопнулась за спиной Серафима. Он сел на нары и некоторое время тупо пялился на дверь. В камере было темно и душно.
«Конечно же, это был Иосиф… шрам, ну да шрам, у него должен быть шрам на верхней губе…» — В темноте всплыло что-то смутное, прояснилась улица, полого спускающаяся к плотине, покореженный велосипед кузины. Ей было 13 лет. Закусив губы от боли и скрывая слезы, она скакала на одной ноге, пытаясь поправить сползшую бретельку сандалий…
Когда-то она подражала Серафиму во всем, даже его кашлю.
Выветрилось и исчезло все, осталось лишь лицо Иосифа, больше похожее на алебастровую маску.
«Странно, зачем я ему понадобился?..»
Рядом с алебастровой маской Иосифа всплыло лицо Сарры, померкло. Обрисовалась фигура Ларисы. Иосиф устраивал ей карьеру на сцене.
«Строила из себя, воображала бог весть что… туфли узкие на шпильках, как только она в них ходила… этакая аристократка в провинциальной рамке… что она только не вытворяла… и прикрывалась сестрой, Саррой…»
И снова всплыло лицо Сарры и вся ее фигура, точно сумеречное видение, в затасканном платье с прозеленью на пуговицах с глухим воротом, на вырез даже намека не было. Когда-то такие платья были в моде.
«Конечно, одевалась Сарра не бог весть как, но манеры брала у сестры… это что-то… так холодно и спокойно оглядывает тебя, как будто ты вещь… а походка… просто удивительная походка… Лариса была другая, почему-то она никогда не смотрела в глаза…»
Сарра и Лариса жили с отцом в пристройке к дому Пилада. Полковник пропадал на службе, и сестры были предоставлены сами себе. Сарра преподавала музыку в детском саду, а Лариса училась в театральном училище.
С Ларисой у Серафима были близкие отношения.
Как-то Лариса затащила его к себе. В комнате было душно от запаха жасмина и сникших фиалок, и темно, как ночью. На столике у дивана плескался в фужерах портвейн, лежали персики. Лариса была полураздета, когда в комнату вошла Сарра под предлогом, что ей нужно заменить воду в цветах. Лицо вытянутое, очки от близорукости, волосы разделены пробором и собраны узлом на затылке.
«Само собой она не поверила, что между нами ничего не было, устроила сцену, конец света, так разожглась, просто нельзя представить, совершенно потеряла голову… даже пыталась покончить с собой… потом прислала короткое письмо…»
«Я люблю вас и хочу быть вашим ангелом-хранителем…»
Серия длинных писем, похожих на проповеди, из которых он понял, что спасать его уже бессмысленно. Пауза на несколько дней, и два коротких письма в одном конверте.
«Мне кажется, я только утомляю вас своими проповедями, извините меня, вообразила себя невесть кем…
Иногда я теряю чувство реальности и ощущение времени. Город кажется таким далеким и забытым… а комната как будто наполняется водой, в которой плавают вещи, путаясь в водорослях: этажерка, книги, куклы… вдруг проносится ветер и комната наполняется голосами прошлых ее обитателей, вздохами и стонами…»
«У меня все по-прежнему, обычные домашние радости и огорчения, правда, огорчений больше, чем радостей. Чувствую себя неважно. Сижу и вяжу чепчики и чулочки для новорожденного… первый ребенок у Ларисы умер от поноса…
Ночью не могла заснуть, было ужасно жарко, и я вышла на балкон. Стало чуть-чуть легче, но все равно плохо…
Ну вот, разнылась. В этом есть желание кого-то обвинить, на что-то сослаться, одним словом, оправдать себя…»
Снова пауза на несколько дней.
«Сожгите мои письма…
Все это обман и притворство, одним словом, спектакль с персонажами и репликами, которые иногда путаешь и играешь совсем не свойственную тебе роль…
Мне грустно, сижу и смотрю в окно. Там все то же: дети играют в войну, а старики в домино, дожидаются смерти, укрытые пылью и жарой. На террасу дома напротив вышел старик, чем-то он похож на филина. Говорят, что он писатель, что-то пишет, но никто не видел его книг. В детстве мы обходили его дом стороной и знали про него много такого, чего не следовало бы знать. Несколько раз видела его на рынке. Он покупал пустые рамки…
Террасу накрыла тень, влезть в которую писатель не осмелился и ушел к своим полусгнившим, источенным прожорливыми жучками книгам.
И все же — жизнь прекрасна. То, что мы живем — уже счастье. Странно, почему многие этого не понимают…
Ночью мне приснился плохой сон. Смутно его помню, а утром была короткая и неприятная сцена с сестрой. Я ушла, мучимая раскаянием, боясь увидеть ее лицо…
Погода окончательно испортилась. Небо низко нависло над крышами. Оно какое-то грязное. Все гниет от дождей. Увы…»
