— Для своих они старались исподволь, не очень-то утруждая себя, — заметил Чухломин. — А на нас они станут работать в полную силу!

Ежедневно каждому заключенному давался определенный урок. Невыполнение его исключалось, так как продолжительность рабочего дня определялась заданной нормой. По примеру лучших норму повышали остальным. Отставание не допускалось. У арестованных были свои особые метки, которые они ставили на каждом заряженном патроне. За качество отвечали головой.

Отщебетали свое вестники приближающегося тепла, милые пичужки — снегири. Днями пригревало уже основательно. Стоило побыть немного на припеке, и солнечные лучи проникали сквозь одежду. С крыш сыпались серебристые ливни, образуя у завалин водяные беспокойные запрудки, окаймленные зубчатой кромкой сглаженного льда. Под солнцем они напоминали крупные, неровно обломанные куски стекла. У подворотен скапливались сморщенные ветром лужицы. По вечерам откуда-то наносило горьковатым дымом, свежим навозом и смолистым запахом хвои. Таежный воздух был удивительно чист, прозрачен, и далекие горы, казалось, придвинулись ближе к городу.

Отобедав, красноармейцы расположились на крыльце, сыто отдувались и неторопливо толковали о насущных солдатских делах. Назарка сидел рядом с Тепляковым, дремотно привалившись к его плечу. Постепенно он всем сердцем, по-сыновнему привязался к дяде Гоше. Неназойливым вниманием, дружеским искренним участием Тепляков постепенно сломил у Назарки чувство отчужденности и недоверия к людям. Парнишка ощутил неподдельность грубоватой мужской ласки и всей душой потянулся ей навстречу. К тому же дядя Гоша в совершенстве владел якутским языком и, сколько мог, удовлетворял ненасытную Назаркину любознательность.

Минул год с того дня, как Назарка попал в красноармейский отряд. За это время он заметно подрос, стал шире в плечах. Уверенней стали движения и походка, тверже звучал голос. И на мир теперь Назарка смотрел без страха и удивления, открыто и спокойно. Какому-то шустрому говорливому пареньку, напомнившему Назарке его самого, оставил он свое маленькое ружье, некогда подаренное сыном тойона Уйбаана — Павлом. На плече натерла мозоль тяжелая винтовка-трехлинейка. Старая вылинявшая гимнастерка, стянутая широким солдатским ремнем, ладно сидела на Назарке.

Но самое главное — дядя Гоша Тепляков и другие красноармейцы обучили Назарку грамоте. Теперь он совершенно свободно изъяснялся по-русски, бегло читал и писал. Почерк у него выработался отличный. Буквы Назарка выводил четко, с красивыми завитушками и нажимом. Бойцы часто просили парня написать от их имени на свою далекую родину. В вещевом мешке рядом с запасной парой белья и разной мелочью, необходимой в беспокойном солдатском быту, завернутые в тряпицу, хранились несколько книжек, которые особенно полюбились Назарке.

Давно кончилась осада города на большой реке, воспетой в якутских былинах-олонхо. Измученных, голодных и оборванных бойцов выручила прибывшая из центра регулярная часть Красной Армии. Беляки обессилели в бесплодных попытках завладеть городом, опоясанным полуразвалившимися укреплениями. Они разбились на мелкие отряды и бросились в тайгу, надеясь замести за собой следы и на время уйти от преследования. Каждый отряд действовал на собственный риск и страх.

Вот уже несколько месяцев пополненный взвод Фролова находился вдали от населенных мест. Красные бойцы гнали, уничтожали бывшие белоповстанческие войска, превратившиеся в разрозненные банды. В глуши, где, кажется, никогда еще не ступала нога человека, вдруг поднималась стрельба, рвались ручные гранаты. Оглушенные звери и птицы в ужасе покидали свои теплые норы и гнезда.

Неприятель упорствовал. На неоднократные предложения сложить оружие беляки неизменно отвечали отказом. Белобандиты защищались с отчаянием обреченных и зачастую переходили в яростные контратаки. Основу таких отрядов составляли закоренелые, непримиримые враги Советской власти, причинившие слишком много зла народу, чтобы можно было надеяться на помилование. Для таких сдаться — означало умереть. А они еще питали надежду на успех, верили, что в войне еще наступит перелом. Бандиты прослышали, что откуда-то издалека к ним должна подоспеть помощь. Слух был старый, непроверенный, но они верили в него. Это была их последняя надежда.

Дальше и дальше в глубь нехоженой редкостойной тайги уходила банда. На пути фроловского взвода встречались павшие от истощения лошади, сломанные сани, рваная упряжь и пропотелая одежда. Похудевшие, измотанные многодневным походом, красноармейцы шли по пятам за белобандитами. И по-прежнему впереди был командир Фролов в своей неизменной потертой папахе.

...В последней схватке белоповстанцы понесли большие потери, но и у красных не обошлось без жертв. Не стало рядом с Назаркой его лучшего друга и наставника Георгия Петровича Теплякова. Круглая свинцовая пуля, пущенная бандитом из искусно замаскированной засады, попала ему в грудь.

А товарищи его, увязая по колена в сугробах, падая и тотчас вскакивая, сближались с врагом. Назарка был на левом фланге. Прячась за деревьями, за валежинами, где перебежками, где ползком, он хотел незамеченным проникнуть в тыл к белобандитам. Не видел парнишка-якут, как зашатался и, качнувшись, осел на стылую землю немолодой уже командир отделения.

Белобандиты не выдержали натиска красноармейцев и побежали. Бой утих, и окрестный мир вновь объяла студеная тишина. На истоптанном сотнями ног снегу четко выделялись стреляные гильзы от разнокалиберных ружей, пустые патронташи и рукавицы. В заиндевелых вершинах лиственниц неподвижно повис туман, пропитанный пороховой гарью. Сквозь переплетение голых ветвей смутно просвечивало красное, сплюснутое с боков солнце.

Красноармейцы вынесли к дороге павших товарищей. Замедленными движениями, словно все еще не веря себе, снимали шапки. Стояли тихие, безмолвные, будто боялись нарушить покой мертвых.

Назарка опустился на колени перед трупом Теплякова. Слезы застили свет, скатывались по щекам и бисеринками застывали на воротнике. Дрожащими руками приподнял он голову своего отделенного, долго, стараясь запомнить навсегда, смотрел на дорогие черты. На неподвижных бровях и ресницах убитого поблескивали пушистые снежники. В незрячих глазах отражалось далекое холодное небо. Мороз уже отвердил мышцы, и лицо дяди Гоши казалось незнакомым.

— Как это?.. Дядя Гоша! — крикнул в отчаянии Назарка.

Громыхнул прощальный залп, и опять — вперед, в нехоженые дали тайги...

К вечеру отряд Фролова выехал к неширокому длинному аласу. На противоположном конце его виднелась юрта. К ней подходили высланные в разведку красноармейцы.

Юрта оказалась просторной. При появлении бойцов хозяин ее, маленький и тщедушный, не выказал ни удивления, ни испуга, ни радости, как будто был предупрежден заблаговременно, что у него остановятся гости. Он отсел в дальний угол и молча сосал трубку, поглядывая на красноармейцев узкими глазами. Вопреки вековому обычаю якутов, он почти ни о чем не расспрашивал приехавших.

Бойцы торопливо стаскивали с себя залубеневшую на холоде одежду, старательно отряхивали ее и развешивали на вбитых в стену деревянных колышках.

Малость отогревшись, красноармейцы раскинули на полу свои видавшие виды полушубки и шинели, с наслаждением растянулись на них. Негромко переговариваясь и покрякивая, все с затаенным нетерпением поглядывали на закипающие котлы и чайники. Перед огнем оттаивали твердые, как олений рог, буханки хлеба. Корки подгорали и распространяли вокруг раздражающе вкусный аромат. Мерзлое масло нарубили большими кусками.

Когда котлы и чайники опустели, бойцы снова улеглись по своим местам, задымили самокрутками. И никто не думал, что завтра опять предстоит утомительный путь, отчаянный холод и, быть может, новая лютая схватка с врагом. Люн вполголоса напевал «Как родная меня мать провожала» и примеривал на рукав гимнастерки заплату. Коломейцев лежал на животе, уткнув в подбородок составленные друг на друга кулаки, мечтательно смотрел на льдинку, вмороженную в окно. Освещенная прыгающим пламенем камелька, она казалась каким-то драгоценным камнем.