Пленный держался спокойно, и лишь мраморная, неподвластная воле бледность растекалась по лицу. Ему, видимо, очень хотелось пить, потому что он непроизвольно сделал глотательное движение и кончиком языка провел по губам. Спокойствие красноармейца начало раздражать Павла. Он взял наган, расчетливо медленно взвел курок и, прищурившись, прицелился в лоб пленного. Палец его вздрагивал на спуске. Красноармеец не шелохнулся. Лишь глаза неестественно расширились, сошлись к переносице, уставившись на маленькое черное отверстие, готовое извергнуть смерть.

— Смелый! — протянул иронически Павел. — Много, видать, нашего брата в рай переправил...

Он взял со стола небольшую красную книжку, помял ее пальцами и быстро спросил:

— Твоя?

Пленный утвердительно кивнул.

— Значит, большевик?

— Да, член Российской Коммунистической партии большевиков.

— Ага, понятно! Мы таких на березах вешали!

Станов грузно поднялся, сдвинув при этом стол, и шагнул к пленному. Но командир поймал его за локоть и усадил на прежнее место.

— Так большевик, значит, и самый настоящий? — Павел подмигнул отрядникам, сгрудившимся вокруг пленных. — Сёп! Сейчас будешь говорить... Как его... забыл! Кто у вас там самый главный? С бородой еще. А, вспомнил! С Марксом будешь говорить по-прямому, без задержки.

Лицо захваченного бойца сделалось белее снега. Он плюнул в лицо Павлу.

— Клади его! — взревел тот.

Белоповстанцы навалились на красноармейца, швырнули на пол. И началась расправа. Пленный стиснул зубы. Только бы выдержать, не закричать истошным, звериным криком, не показать своей слабости.

— Чего ждете! — неистовствовал Павел. — В ножи его! От пупка начинай!

Острый, как бритва, нож вошел в живот...

Дикая расправа продолжалась до утра. На полу загустела лужа крови.

Шестой, раненый, не дождался своей очереди. Он сошел с ума. Но и его не пощадили. Ему отрубили руки и ноги...

К рассвету, одуревшие от спирта и крови, отрядники свалились спать. Стало слышно, как на дворе громко ржали некормленые кони. Наступая на спящих, на замученных, Павел выбрался на улицу. Небо было безоблачное. Над тайгой понуро висел ущербный месяц.

На тропинке после Павла остались красные отпечатки следов.

Чуя близкий дом, лошади бежали резво, без понуканья. Они мотали гривастыми головами, пофыркивали, стараясь сбить с ноздрей наросшие кусочки льда. Некоторые на ходу хватали снег, утоляя жажду. Зимой якуты лошадей не поят. Однообразно, визгливо скрипели полозья. И в этих тягучих звуках угадывался какой-то тоскливый, стонущий напев, хватающий за сердце.

Гробовое молчание царило на санях. Белоповстанцы боялись пошевелиться, глянуть друг на друга. Когда окончательно улетучились из головы одурманивающие пары спирта, каждый с ужасом вспомнил происшедшее. Неужели это было в самом деле? Может быть, всем приснился одинаково кошмарный сон?

«Как же это произошло? — мучительно думал каждый. — Разве красные первыми напали и начали мучить нас?»

Степан перевязывал соседу простреленную ногу. Тот лежал, напружинив мышцы, уставившись немигающим взглядом в хмурое небо. Губы у него запеклись и подергивались.

Кончив перевязку, Степан задумался, бессильно свесив голову. Мысли возникали одна за другой, отчетливые, холодные, неумолимые. Степан безжалостно судил себя, судил других за вчерашнее. И до боли было стыдно родной тайги, что его честные руки забрызганы кровью. Убежать бы куда-нибудь, остаться одному со своей гнетущей тревогой. А лучше всего уйти бы от Павла. Он безжалостный человек — это он придумал такую страшную казнь красноармейцам. Не он ли приказал пить кому сколько вздумается? Пьяный — хуже бешеного волка. «Убежать! Уйти от Павла!» — настойчиво свербило в мозгу. Однако Степан прекрасно понимал, что никуда он от хозяина не уйдет. У него есть семья, которую надо кормить. А он, хамначит, весь во власти тойона.

Раненый отрядник что-то зашептал, быстро перебирая губами. Степан, наклонившись, прислушался.

— Разве красные лезли к нам? Зачем мы первые?.. Они сказали, в Якутск пробирались. Если бы красный наши юрты грабить начал... Ух, мстить шибко-шибко будут! — забормотал он после небольшого молчания.

Видимо, перед его раскрытыми, но невидящими глазами стояла брошенная юрта, распростертые тела и кровь, кровь кругом.

Степан вздрогнул, зябко поежился. Все неотступно думали об одном и том же, о вчерашнем. Он с ужасом глянул на свои руки, словно к ним навечно пристали пятна крови.

Озябшие лошади бежали крупной рысью, хотя их никто не подстегивал. С передних саней, на которых сидели командир с помощником, доносились обрывки разговора. Но о чем шла речь, Степан разобрать не мог.

«Павел шибко худо сделал. Надо было по-другому поступить. Расспросить красных, почему они с ружьями пришли в тайгу, против кого собираются воевать. Люди бы правду поведали. Потом отпустить бы их и наказать, чтобы они своим передали, что якуты не хотят воевать, но юрты грабить не позволят... Павел, может, обманывает и нарочно спиртом нас поил... Кто его знает!»

Наконец Степан не вытерпел. Как ни тяжело разговаривать с другими, все же лучше, чем оставаться наедине со своей совестью:

— Плохо! Жалко!.. Зря убили. Кто будет промышлять белку, кто будет ячмень сеять весной? Кто жену с ребятишками кормить станет?..

Отрядники угрюмо молчали. Степан не стал продолжать, хотя о многом хотелось сказать. Никого сейчас не заставишь раскрыть рот и отрешиться от мрачных дум. Даже пятидесятиградусный мороз никого не мог согнать с саней и заставить пробежаться рядом.

Постепенно и лес, и дорогу, и обоз поглотили вечерние сумерки. Темень еще более усиливала тревогу и тоску. Стиснув с боков дорогу, плотной стеной стояли статные ели.

— Итак, первый бой выиграли. Ну, дай бог! Почин, говорят, дороже денег! — полуобернувшись к помощнику, произнес Павел.

Шапку из подбора лапок черно-бурых лисиц сплошь унизал иней. Пушистые снежинки приклеились даже к редким волоскам на подбородке. На Станова пахнуло винным перегаром. Веки у командира подпухли от бессонной ночи, глаза стали узкие, как щелки. Поручик перевел взгляд на убегавшие назад деревья. Он, колчаковский офицер, повидал на своем веку немало всякого рода истязаний, сам был вдохновителем некоторых из них. Однако и он содрогнулся, увидев зверскую расправу Павла.

Станов знал, что вслед за совершенным поступком приходит докучливый судья — совесть. Он не хотел оставаться с ней наедине: слишком много она могла предъявить обвинений. Правда, у поручика было верное средство для ее усыпления — вино. Лишь оно способно заглушить все, что мешает человеку, давно утратившему простые человеческие понятия о чести, искренности, добре.

«Не догадался припасти от вчерашнего!» — ругнул себя Станов.

— У вас нет... э-э... того... — Станов замялся. — Знаете, чтоб немного согреться?

Голос его вздрагивал. Павел неторопливо достал плоскую фляжку, перевернул ее вверх дном.

— Сам бы не прочь!

Поручику стало досадно. Но делать нечего. Приходилось мириться. Почему-то вспомнились семнадцать партизан, расстрелянных по его приказу. Самым стойким оказался седой как лунь старик. Он упал лишь после третьего залпа, по все еще делал попытку встать. Поручик постарался отогнать от себя угнетающие сейчас воспоминания и с излишним старанием начал рассматривать командира.

Павел, задумавшись, рассеянно посматривал на дорогу и вяло, расслабленно шевелил вожжами.

«Далеко шагнуть может. В наше время жалость не в моде! — размышлял Станов. — И кто его знает, великая Российская империя рассыпалась... Тойончики, чего доброго, объявят об отделении от России и сделают попытку создать свое государство. Сами не сообразят — со стороны подскажут. Это многим на руку. Самураи, например, быстренько бы признали самостоятельную Якутию. Пришлют своего посла, а для его охраны пару дивизий. Потом попробуй большевики тягаться с ними... Да, старое летит к черту. Русь гибнет в развалинах, подобно Древнему Риму... Надо выжидать. Тут такой узелок завязывается — в министры иностранных дел можно угодить...»