— Кэпсэ![30]

— Суох. Эн кэпеээ![31]

— Суох[32].

Новые, непривычные слова «сраженье», «бой», «пулемет», «осада» вплетались в беседу.

Все со страхом ждали очередных слухов. А они разлетались по юртам с непостижимой быстротой. И каждый улусник с трепетом ожидал, что вот-вот в числе убитых услышит дорогое имя отца или сына.

...Соседка Марины, узнав о гибели своего мужа, упала у амбара, закричала, давясь снегом, забилась в истерическом плаче. Ее подняли и отвели в юрту. Она забылась на минуту, уставившись широко раскрытыми глазами в закопченный потолок, на котором покачивались бахромки паутины. Отсветы пламени отражались от слез короткими розовыми лучиками.

— Эй-о!.. Ай-а!.. — напевно причитала она. — Горе, большое горе постигло нашу несчастную юрту... Эй-о... Ай-а!..

Прослышав о несчастье, Назарка направился утешить своего друга и его мать. Он боком вошел в захолодевшую юрту, у порога снял шапку. Затем с излишним старанием принялся стряхивать с торбасов снег. До Назарки донеслись всхлипывания, и у него защекотало в носу. Назарка накидал в камелек поленьев, прошел к столу, сел и обратился к причитающей женщине:

— Подожди, не вой. И ты, друг, послушай меня... Какой ты мужик, Таппый?

А у самого слезы задрожали на ресницах. Жалко друга своего, да и мать его жалко. Славный был у них отец. Не дрался никогда, спирту не пил. Работал много, только бедно все равно жили.

— Может, и неправда, что убили, — продолжал Назарка, — может, живой еще. Я, однако, пойду проведаю. А вы не плачьте. Зачем реветь! Ты, друг мой, большой уже, почему глаза мокрые?

Таппый кулаком растер по лицу слезы. Губы у него подергивало, хотя он и крепился. Он ведь тоже теперь в юрте за старшего.

— Жалко-о! — протянул он.

Назарка покосился на икону, подавил вздох и шагнул к двери, обитой сохатиной шкурой. Остановился, с тоской посмотрел на сникшего друга.

— Не надо реветь! Плакать всегда можно, — увещевал он, взявшись за скобу. — Я пошел к Павлу. От него приду, правду скажу. Врать не буду. Ты знаешь, Таппый, я врать не люблю!

Со вспыхнувшей искоркой надежды остались в юрте Назаркин дружок и его мать. Может, в самом деле жив их отец-кормилец...

Придя домой, Назарка оторопел: уткнувшись в платок, Марина громко всхлипывала. Худенькие плечи ее тряслись. К матери жались дочери.

«Отец... Неужели убили!.. Не может быть!» — растерянно подумал Назарка.

Он несмело подошел к матери и осторожно коснулся ладонью ее склоненной головы.

— Чего плачешь?

Мать из-за охвативших ее рыданий долго не могла вымолвить ни слова. Потом Назарка узнал следующее. К ним заехал Бёгёс, наслежный балагур и весельчак. Он три дня гостил в аласе Павла. От Бёгёса разило спиртом, он пошатывался и не сразу попадал трубкой в рот. Он заявил, что у Павла в живых половина людей осталась.

Марина с опаской осведомилась о муже.

— Убит как будто! — спокойно ответил Бёгёс, вынул из кармана бутылку и слил в кружку остатки спирта. — Не видел я его. Из вернувшихся всех почти видел, а Степана нет. Может, был где, а может, убит или раненый лежит... Народу полно там, спиртом торгуют.

Перепуганная Марина дождалась сына и со слезами на глазах собрала его в дорогу.

— Пойду, — дрогнувшим голосом произнес Назарка.

Он закинул за плечо ружье и отправился в путь. Шел Назарка, думал и никак не мог понять, что же происходит. Стоны, плач кругом.

«Война страшная! — с дрожью определил он, припомнив все виденное за день. — Много плачут от нее».

Чуть поскрипывал снег под размякшими на ходу подошвами торбасов.

В юрте становилось все холодней. В камельке едва заметно дотлевали угли. Темная, беззвездная ночь окутала землю. Марина сидела неподвижно, крепко обнимая присмиревших дочерей. Слова Бёгёса перепугали ее. Она уже решила, что муж погиб и никогда больше они не увидят его. Смахнув слезы, она низко опустила голову.

На дворе начинался ветер. В трубе печально подвывал добрый дух огня Бырджа Бытык. Неужели он прощался с хозяином, который столько лет поддерживал его жизнь?..

Тайга стояла по-зимнему притихшая. Отчужденно, угрюмо выглядели лесные великаны, прикрытые массивными снеговыми колпаками. Плотной стеной деревья сдавили дорогу, которая путалась, извивалась, спешила выбраться на широкий бескрайний простор и бежала к нему едва заметной полоской.

Наступил вечер. Назарка уже несколько часов шагал. Уплывали назад крутые промоины таежных речушек, вольготные аласы и перелески. Редкие березки стояли, словно застывшие восковые свечи. Кое-где к ним сиротливо жались тонкоствольные черемухи. Сердито растопырив колючки, одиноко росли кусты боярышника. В голове Назарки теснились докучливые, нерадостные мысли. Пусть других убивают, раз на войне так положено. Но его отца пусть лучше не трогают. Как без него жить?

«Куда мы без отца?» — тоскливо думал Назарка. Он не боялся работы, да разве одному управиться?

До юрт Павла было далеко, но привычный к ходьбе Назарка по-прежнему шагал легко, помахивая рукой. Придорожные деревья медленно передвигались назад. Незаметно на смену ночному мраку выплыла унылая, щербатая луна. Она была еще внизу, но вершины лиственниц уже ясно отпечатались на зеленоватом фоне неба, а выше безмолвно мерцали звезды и огромный мост Млечного Пути переливался нежным сиянием.

Скрип... Скрип... Скрип...

Снег поскрипывал так монотонно, усыпляюще, что и на ходу охватывала дремота. Лень было даже думать. В лесу ни звука, как будто вокруг не осталось ни одного живого существа. Перед Назаркой ползла, переламываясь на неровностях, длинная безобразная тень. Трудно сказать, на что она походила. Мысленно он представлял себе оставшийся путь: «Сейчас идти прямо, потом будет алас. Потом сверну на озеро, где прорубь. Потом... потом...»

— Опять красный запутал! — пробормотал со злостью Назарка.

Плюнул с досады и прибавил шаг.

Медленно уплыл назад исполосованный расплывчатыми тенями алас, показалась заснеженная поверхность озера, матово поблескивающая под луной. По берегам неподвижно замерли черные заросли камыша. Кажется, что, укрывшись в них, кто-то пристально следил за каждым движением Назарки. Ему даже показалось, будто красными точками там сверкнули глаза. Назарка невольно оглянулся, но дорога была пустынна. Страшновато одному ночью. Не боится вроде Назарка, да и бояться-то нечего, а все равно не по себе как-то одному в ночном, завороженном безмолвии. Вскоре дорога вынырнула в промытый весенними ручьями овражек и выбралась на косогор.

— Теперь близко! — вздохнул с облегчением он.

Впереди в стылый воздух взвился веселый хоровод искр. Они покружились над невидимыми деревьями, мигнули прощальным светом и исчезли. Назарка знал: это пошуровали в камельке.

«Тепло там!» — подумал он и зябко поежился. Мороз большой, а одежонка неважная, — пробирает. На лошади бы не вытерпел, раз пять соскакивал бы греться.

Назарка смотрел на появлявшиеся время от времени искры и потирал озябшие руки. Старую потертую шапку из сохатиных лбов густо припудрил иней. На бровях тоже намерзли льдинки, отдирать их было больно. И губы стали словно чужие.

Разноголосо залаяли собаки. Нанесло горьким дымом.

Дошел!

Назарка ускорил шаг. Еще один поворот — и покажутся строения. Через несколько минут перед ним открылась знакомая картина. Вон низкий, приземистый хотон, дальше амбары, за ними — поленница дров. Их пилили еще летом Семен и Хабырыыс. Он прекрасно помнил эти места.

Несколько собак бросились к приближающемуся человеку.

— Кылгас!.. Кылгас!.. — ласково позвал Назарка и похлопал рукавицей по голенищу торбаса.

Лохматый пес недоверчиво покосился на него, гавкнул еще раз и, подняв хвост трубой, лениво затрусил обратно. Собаки уже, видимо, привыкли к большому количеству людей и обращали на них мало внимания. Лаяли они неохотно, словно исполняли нудную, давно надоевшую обязанность. На дворе было грязно, беспорядочно стояли сани с раскиданными оглоблями, повсюду валялись какие-то мешки, переметные сумы и кучки сена. А ведь раньше здесь была такая чистота и порядок.