— Видите ли, я промышленник, с промышленниками веду дела. Бываю в стойбищах туземцев...

— И стреляете белок этакими снарядами?

Комиссар достал из кармана патрон с выпирающей из него круглой свинцовой пулей, поводил им в вытянутой руке.

— Нет! Но понимаете, время сейчас такое, беспокойное, неустоявшееся. Всего ожидать приходится. Запасец не мешает.

— Своими силами изготовили или кто-нибудь пособлял?

— Нет. Вечерами делать нечего, сам потихонечку копался.

— Значит, бандитские пули вы запасали для собственного удовольствия? — подытожил Чухломин. — В заговоре против Советской власти не участвовали. Нарезное оружие не сдали лишь потому, что жена с него пыль поленилась вытереть...

Перекупщик захихикал было, прикрыв рот кулаком с зажатым в нем потухшим окурком. И вдруг вздрогнул, застыл от слова, которое оглушило всех арестованных, как удар грома невероятной силы.

— В расход! — коротко произнес Чухломин, повернувшись к часовому, и кивнул на Векшина.

Легкая улыбка еще растягивала уголки губ приговоренного, а глаза, по мере того как до сознания доходил приказ комиссара, постепенно округлялись, и зрачки увеличивались в размерах. По лицу от щек к носу наползала молочная бледность. Он вдруг часто задышал, шлепая языком о нёбо, выпятил губы, но произнести ничего не смог и стоял истуканом с растопыренными руками.

Красноармейцы подхватили перекупщика под локти и повели к выходу. Тот автоматически переставлял одеревеневшие, словно парализованные, ноги. Повернул голову к комиссару, пытаясь что-то вымолвить, но язык не повиновался. Чухломин проводил обреченного тяжелым, немигающим взглядом.

В помещении с низким потолком вмиг установилась такая тишина, что в ушах мелодичным звоном залились колокольчики, прерываемые нудным скрипом половиц. Арестованные застыли, словно по волшебному мановению превратились в статуи. Эти люди были непоколебимо уверены, что о заговоре красным ничегошеньки неизвестно. Ведь перед тем как исчезнуть, Макар Иванович оповестил своих, что до поры до времени необходимо затаиться, ничем не выдавать себя, но оружие держать в полной готовности. Правда, тогда и обстановка круто изменилась: в город вошла часть Красной Армии с артиллерией. О выступлении против Советской власти и речи быть не могло.

Большинство обывателей, примкнувших к заговору, жизнь свою провели здесь, в малюсеньком городишке, затерянном в глухой тайге. О других краях они имели смутное представление. Еще до революции одного подпившего купчика упрекнули, что он не видел столицы Российской империи. В ответ купчик поклялся, что купит и доставит Санкт-Петербург со всеми его потрохами прямо в тайгу.

Война рисовалась заговорщикам чем-то вроде приятной увеселительной прогулки, сопровождаемой шумом, громом и пальбой из ружей.

И вдруг неожиданное: властный стук в окно, обыск, арест и это короткое, с категоричной беспощадностью, страшное в своей определенности слово: «в расход!» Человека схватили и увели. Увели на смерть.

Минуты казались бесконечными, как вечность. Чухломин тоже окаменел, полуобернувшись к окну. Там неправдоподобно громко проскрежетал размякший снег под валенками бойцов. Неразличимо донесло людские голоса.

— Подойди поближе! — разомкнул челюсти комиссар и негнущимся пальцем поманил высокого, с пышными бакенбардами и окладистой бородой купца Голомарева.

Тот инстинктивно было попятился, стараясь укрыться за спиной соседа. Потом, пошатываясь, как подвыпивший, приблизился к столу. Из прокушенной губы на подбородок сбежала струйка крови, скопилась запрудкой — и алые корольки рассыпались по дорогому драпу пальто.

— А что скажете о заговоре вы, господин коммерсант?— отрывисто спросил Чухломин.

Сам не замечая того, он крошил спичечный коробок. Мелкие щепочки и бумажки складывал кучкой.

— О заговоре впервые слышу от вас! — с ноткой удивления ответил купец. — Я никогда не занимался политикой!

— Чьи же тогда гранаты и запалы к ним обнаружены в вашем подполье? — шевельнул ноздрями комиссар.

— Мои гранаты, — спокойно подтвердил Голомарев. — Доставал специально для глушения рыбы. Еще до переворота раздобыл...

— В расход глушителя рыбы!

Купец вдруг рывком распахнул пальто и, наливаясь краской, пронзительно закричал:

— Вы же создаете новое общество... без угнетателей и угнетенных! Мир разума и справедливости! А поступаете как дикари, варвары, разрушители!

Изо рта купца летели брызги, на губах выступила пена. Голомарев оттолкнул подскочивших к нему красноармейцев и твердой походкой направился к выходу. Едва он перешагнул порог, в комнату без разрешения вошли Фролов, Бечехов и Тепляков. Лицо отделенного было покрыто красными пятнами. Командир хамначитского добровольческого отряда разевал рот, точно в горле у него застряла кость, и часто, трудно дышал.

— Товарищ комиссар, вас можно... по неотложному делу? — сдержанно произнес Тепляков и повел глазами на ошеломленных арестованных.

Чухломин недовольно посмотрел на него, сунул маузер за ремень и первым вышел в коридор. Подозреваемые в заговоре переглянулись между собой, и у них появилась надежда...

Примерно через полчаса задержанных развели по камерам.

Только в девятом часу вечера отделение Теплякова выстроили у караулки. Комиссар поблагодарил красноармейцев за хорошую службу, и уставшие бойцы вяло, расслабленно пошагали в «казарму», как они называли дом, в котором квартировали.

Звуки в весеннем подстывшем воздухе возникали четкие и ясные. На западе выпуклыми мазками словно нарисованная багровела заря.

Назарка вспоминал богатую событиями ночь, такой же напряженный день, и у него кружилась голова. А если закрыть глаза, представлялось, будто его сильно раскачивали. И он, похоже, вот-вот сорвется и полетит, а куда — невозможно даже себе представить.

— Плохие люди! — очнувшись, по-русски произнес Назарка и повернулся к шагавшему рядом дяде Гоше.

Тепляков понял, кого имел в виду Назарка, кивнул и подтвердил:

— Да, неважнецкие! Белая кость, голубая кровь — не нашего поля ягоды!

В казарме, не дождавшись чаю, без обычной суетни и гомона красноармейцы завалились спать.

Жил прежде Назарка, ничего не загадывал, ни к чему особенному не стремился. Жил, как все его наслежные сверстники, обитавшие в убогих юртах. Ясно, и раньше у него бывали желания: побольше бы зайцев в петли попалось, горностаев в черканы. Назарка не только мысленно желал себе обильной добычи, но и доброго старика Байаная молил об этом, всячески умасливал его — шептал заклинания, бросал в костер кусочек мяса или жиру. Конечно, прекрасно было бы, если бы тойон Уйбаан вернул корову, да еще с приплодом. И лошадь очень не худо бы заиметь — кобылицу. Тогда в погребе всегда были бы вкусные, освежающие кумыс и быппах[53]. О чем же еще мог думать мальчишка-батрачонок, родившийся в глухой якутской тайге?

Теперь же у Назарки появилась большая мечта. Он станет командиром. Таким, как взводный Фролов или отделенный дядя Гоша. И это вполне достижимо, нужно только учиться. Но пока Назарка не видел даже букваря. Слышал лишь, что есть такая особая книга. По ней изучают грамоту. Из рассказов красноармейцев он знал, что существуют специальные дома — школы. В них обучаются ребятишки вроде Назарки. Однако при царе Николашке в школы принимали детей тойонов и прочих богатеев. При Советской власти — другое дело. Все бедняки могут учиться.

— А там весело? — поинтересовался Назарка.

— Где? — не понял сидевший рядом Коломейцев.

— В школе.

— На перемене порезвиться, пошалить разрешают. А на уроке вести себя положено тихо, чинно и учителя слушать внимательно. Наука — штука солидная. Она легкости не приемлет.

Школа Назарке представлялась чем-то вроде церкви, что возвышалась в центре города. Заходили они как-то с Коломейцевым. Тишина, полумрак — жутковато даже. Вверху огоньки в подвесках. Со стены строго глядел бородатый мужчина, рядом женщина с младенцем на руках. И такая скорбь была в ее глазах, что у Назарки побежали по спине мурашки. Поп гнусил что-то. Голос его навевал тоску. Несколько старух усердно стукались лбами об пол.