Степан слушал внимательно. Многое ему было непонятно, но он ни о чем не спрашивал. «Сам все узнаю!» — решил он.

За разговором время бежало незаметно. Настроение у Степана беспрерывно менялось. То вспоминался Павел, оставшаяся семья — становилось тоскливо и грустно. Возникало желание спрыгнуть с саней и повернуть обратно, к старому. То представлялась иная жизнь, притягивающая к себе новизной и свободой. Тогда он порывался погонять и без того быстро бегущих лошадей. Пешкин понимал настроение Степана, но молчал, словно ничего не замечал.

— В каждой юрте люди давно ждут Ленина — Светлого Человека. Говорят, он скоро придет, и жизнь якутов станет другой. У всех тогда будет сытость и довольство. Скажи, есть такой человек, придет он к нам?

— Ленин — Светлый Человек есть! — тихо, но внятно произнес Пешкин. — Он живет в городе Москве, но помнит и заботится о всех людях. Ленин — лучший друг бедняков, таких, как ты.

— Ленин — мой друг? — с удивлением воскликнул Степан. Придвинувшись вплотную к командиру, он требовательно спросил: — Правду говоришь?

И испытующе уставился на Пешкина: не шутит ли? Разве может такой великий человек быть другом простому хамначиту? Лицо командира было серьезным.

— Правду сказал! — ответил он. — Это Ленин послал нас в тайгу. Он велел нам: помогите якутам-беднякам прогнать жадных тойонов и построить новую жизнь.

Степан глубоко задумался.

Последние домики города, тесно скученные на приречном мысу, скрылись за деревьями. Макар Иванович Болдырев беспрерывно оборачивался назад и усиленно подхлестывал лошадь. В кошевке поверх ног ездока была раскинута лохматая медвежья шкура. Болдырев то и дело натягивал ее на себя, точно хотел надежнее укрыться от постороннего взгляда. Ведь кругом посты, караулы, дозоры...

— Только бы не задержали! — шевелил он тонкими губами и зябко ежился. — Не приведи господь...

Сытая лошадь шла ходкой, пружинящей рысью. Вдоль извилистой дороги вплотную стоял лес. От мороза деревья гулко потрескивали, и Болдырев всякий раз вздрагивал. Впрочем, чего ему бояться? Мало ли горожан ездит по улусам в это смутное время? В городе трудно раздобыть продукты. Базар пустой, лавки закрыты. В общем, довели товарищи до ручки.

В легких санках с высокой резной спинкой сидеть было удобно. Одетый в просторную волчью доху и торбаса из оленьих лапок, Болдырев не чувствовал мороза, В его кошевке можно было найти объемистый узел с десятком трубок, папушами крепкого листового табака— сэбэряха — и несколько плиток кирпичного чая. На все это в любом наслеге можно запросто выменять мясо, масло, хаях. Но Болдырева не покидало тревожное ожидание, и он с опаской озирался по сторонам.

«Только бы речку миновать, — думал Макар Иванович, — дальше не страшно. К утру, бог даст, буду у Павла».

Если бы не чрезвычайно важные известия, которые необходимо было передать Цыпунову срочно, Болдырев ни за что не рискнул бы отправиться в путь в такое суматошное время. Павел — настоящая шляпа: проворонил нарочного, доставившего ревкомовцам очень серьезные донесения. Ведь Болдырев предупредил его своевременно. Где были хваленые цыпуновские разведчики? Правда, краем уха Макар Иванович прослышал, что пакет от красных в город привез какой-то хромой одноглазый кожемяка, о котором прокатилась недобрая слава как о заядлом картежнике. Неужели цыпуновские не сумели разглядеть в этом ловкаче посланца врага? Насколько стало известно, проныра-кожемяка ночевал в хамначитской юрте на усадьбе Павла... Теперь Макар Иванович вынужден рисковать собственной шкурой.

Мысли лезли в голову неприятные, докучливые. За каждым кустом может притаиться засада. Чего доброго, повстанцы посчитают его за ревкомовца и пристрелят без всякого допроса. Этого от них можно ожидать. А то и не узнаешь, откуда прилетит пуля. Щелк — и все! Заказывай, супружница, панихиду. От этих дум Макара Ивановича бросало в дрожь. Он привстал и с ожесточением огрел лошадь плетью. Нет, возвращаться нельзя. Поручение должно быть выполнено во что бы то ни стало. К тому же ревкомовцам, видимо, кое-что стало известно: на заимке был обыск. Но от оружия там и помину не осталось. Благо, без препятствий сумел выбраться из города.

— Эх ты, жизнь непутевая! — пожаловался он неизвестно кому.

Дорога свернула в узкую щель таежной речушки. Здесь было сумрачно и как-то особенно глухо. По берегу, четко вырисовываясь на фоне неба, высились великаны лиственницы. С обрыва свисали обнаженные колченогие корни с присохшими комьями глины. На поворотах упавшие деревья образовывали завалы, и санки начинали прыгать по избитым копытами стволам.

«Место-то какое для засады! — невольно втягивая голову в плечи, определил Болдырев. — Пронеси, заступница!»

Он не смог предупредить Павла о своем выезде: не было никакой возможности. И теперь всего приходилось ожидать. Вскоре, однако, дорога выбралась на широкое полотно реки и потянулась вдоль полого поднимающегося берега.

«Верст двадцать, наверное, отмахал», — прикинул в уме Болдырев, с облегчением вздохнул и повеселевшими глазами посмотрел вокруг. Погони теперь ждать не приходилось. Макар Иванович остановил вспотевшего коня, неуклюжий в своей длинной, до пят, дохе и просторных торбасах прошелся вокруг, разминая затекшие от неподвижного сидения ноги. По спине неприятно побежали мурашки.

Солнце незаметно скрылось, и по небу веером рассыпались ярко-красные полосы. Вскоре они поблекли, и на востоке блеснула первая звездочка, будто к небу приклеилась лучистая снежинка.

— За новости, которые я привезу, Павел должен мне подарить не одного соболя. Даром ничего не делается, а такое — особенно, — бормотал Болдырев. — Услуга за услугу.

Он сел в санки, старательно запахнул полы дохи и намотал на рукавицы не гнущиеся на морозе кожаные вожжи. Под плавное покачивание и монотонный скрип полозьев и мысли потянулись спокойные, привычные. С какой бы радостью Макар Иванович подобру-поздорову убрался из Якутии. Уж очень неспокойно здесь стало. Но хозяин даже слышать об этом не хотел, а однажды сказанное он не повторял.

Иногда в распадках виднелись одинокие якутские юрты. Строения, похожие на усеченные пирамиды, сверху донизу были засыпаны снегом. И если бы не дым, вертикально поднимающийся из труб, юрты легко было принять за обыкновенные холмики. Впрочем, Макар Иванович не спешил сворачивать к жилью, хотя лошадь в наступающей темноте то и дело спотыкалась. Мокрые бока ее сплошь закуржавели. Под полозьями протяжно, с переливами взвизгивал снег. Звонко трескался на реке лед, и, словно тяжелый, натруженный вздох, доносило шум осевшего сугроба. Несмотря на теплую одежду, Макар Иванович почувствовал, что зябнет. Края шапки сплошь усеяли ледяные иголки. Брови у ездока стали широкие, мохнатые от пристывших снежинок. Стыли пальцы в собачьих, двойного меха, рукавицах.

Но вот далеко впереди, казалось прямо из земли, выпорхнул веселый рой искорок. Болдырев устало улыбнулся. Близко жилье, отдых. Как хорошо сейчас, обжигаясь, выпить кружку горячего, крепко заваренного чаю. Здесь Макар Иванович считал себя в безопасности: город с его ревкомом остался далеко позади.

Болдырев смело ступил на порог юрты, и ему вдруг стало жарко. Сразу бросилась в глаза спина, обтянутая кожаной курткой, ремни крест-накрест и на боку маузер в желтой деревянной кобуре. Лица человека Болдырев не видел, но по тужурке и маузеру он его мгновенно узнал. Тем более что перед ним навытяжку стоял высокий мужчина в красноармейской форме.

«Ревкомовец! Красные!.. Меня!» — обожгло Макара Ивановича. Инстинктивно он отпрянул назад, хлопнул дверью и бросился к саням.

— Выноси, милая! — судорожно всхлипнул Болдырев и взмахнул кнутом. — Если остановят и обыщут...

Лошадь недоуменно вскинула голову, присела на задние ноги и рывком метнулась вперед. На снег, протянувшись через весь двор, упал красноватый отблеск: широко распахнулась дверь.

— Стой! — донесся грозный окрик.