— Двое караулят, остальные спят! — беззвучно выдавил из себя артомоновский адъютант и медленно поднял маузер.

Вообще Васька врал без всякого зазрения совести, подтверждал свои слова всевозможными клятвами, случаями из жизни, которых никогда не было. Но в эту минуту даже ему стоило усилия произнести несколько лживых слов.

В детстве Васька был религиозен. Но все давно уже забылось. Как осколок прошлого осталась у Васьки довольно странная религия. В трудные минуты, когда смерть заглядывала в глаза, он вспоминал, что есть бог, и искренне в него верил, молился, горячо нашептывая обрывки сохранившихся в памяти молитв. В такие минуты он давал бесчисленные обеты отслужить молебен, поставить свечу, пожертвовать нищим и увечным. И он верил своим обещаниям, но, оставшись цел и невредим, Сыч забывал клятвы, зароки и без тени смущения ругался отборным матом. Когда было спокойно, бога он забывал. Он нужен был Ваське как костыль для временно охромевшего.

Сани поравнялись с засадой.

— Спят! — облегченно определили в засаде.

Наметанный глаз стрелков начал ловить на мушки неясные силуэты.

Наступил момент, когда нервы натянулись, как тетивы на луках, и даже из полуоткрытых ртов не вылетал пар.

— Пли!

Нестройный залп полоснул по тайге. Дробясь и перекатываясь, эхо покатилось по вершинам деревьев. Раздался жалобный рев смертельно раненного животного. Без команды ударил второй залп. Затем наступила тишина. С дороги неслись последние судорожные вздохи быка. На санях не было заметно никакого движения. Лишь фигуры сидевших стали как будто пониже.

— Готово! — прыгающим голосом выкрикнул Сыч. Во рту у него было сухо, к горлу подкатывали неприятные приступы тошноты.

Повстанцы с ружьями наготове по одному выскакивали на дорогу. Васька, засунув маузер за кушак, в несколько прыжков преодолел расстояние до саней и замер в напряжении. В этот момент в разрыве между тучами появилась полная луна. На Сыча, застланные дымкой смерти, но еще с проблесками сознания, уставились глаза. Он увидел лицо старой женщины, хмель разом вышибло из головы. В ужасе Сыч отскочил от саней, хотел что-то сказать, но язык не повиновался. Запинаясь, он с усилием выдавил из себя:

— Эт-то-то о-ш-ши-бка!..

Девочки тоже были мертвы. Лазутчик приподнял еще вздрагивающее худенькое тельце. На лице его не дрогнул ни один мускул. Он накрыл убитых одеялом и первым повернул от саней.

— П-п-пшли! — махнул рукой Васька.

Повстанцы почти бегом удалялись от места расправы. Суеверные якуты бормотали заклинания, просили своего и русского бога простить им это гнусное дело и со страхом озирались, точно опасались, что убитые начнут преследовать их. Сыч немного оправился от испуга и мрачно подумал: «Страшновато, черт возьми! Глаза какие у нее... Еще ночью приснятся — и про деньги позабудешь!» Васька на ходу допил остатки спирта и почувствовал себя спокойнее. Вспомнив об обещанной награде, решил: «В городе обязательно в церковь схожу, свечку поставлю. Остальное прогулять можно. За упокой души убиенных».

Потом для очистки совести принялся ругать стрелков:

— А вы чего, идиоты, смотрели! С бабами вам сидеть, а не воевать. Буркалы позакрывали и палят, чучела гороховые!

Старый якут смиренно ответил:

— Мы маленькие люди, мы простые солдаты. Начальник сказал — мы сделали. А не сделаешь — начальник еще хуже ругаться станет.

— Вот что, братва, — предупредил всех Васька, — держать язык за зубами! Кто сболтнет — худо будет!

Вскоре сычевская группа добралась до станка. Отрядники кучей забились в одну юрту, на все вопросы, словно онемевшие, отвечали молчанием. Около них собрались любопытные. Несмотря на близкий рассвет, повстанцы не спали. Но так и не удалось никому узнать, что же произошло недалеко отсюда.

Васька боком, неуверенно пролез в домик почтового чиновника, разделся, протянул к камельку озябшие руки, шумно прочистил нос. На его приход никто не обратил внимания.

Лишь Павел, приподняв занавеску, заметил Сыча — очевидно ждал, — и глазами спросил: «Сделал?»

Васька успокаивающе махнул рукой и пальцем показал на пол.

— В молодости я отчаянный был! Помню, в юнкерах еще... — продолжая, видимо, давно шедший разговор, приглушенным тенорком сказал Станов.

— Вот я отчаянный был — это да! — неожиданно для себя вмешался в беседу Васька и решительно шагнул к столу.

Услышав голос адъютанта, Артомонов привстал:

— Пришел, а чего молчишь? Все в порядке?

— Лучше не обстряпаешь, руки только замерзли!

— Ну грейся! Эй, хозяин, чаю сделай, да покрепче завари! Мы за компанию не откажемся по стакашку пропустить.

За чаем Сыч рассказывал свои похождения. Его слушали не прерывая. Все равно делать нечего, а спать неохота,

— Я с детства начал колобродить, — разглагольствовал Васька, польщенный общим вниманием, — сам-то я иркутский. Отсюда не очень далеко... Помню, отец меня в гимназию определил. Я сначала ничего, на уроки ходил. Четыре года с учебниками бегал, а потом надоело мне. Решил бросить учебу. Батька ни в какую — учись и баста! Я туда-сюда — никак. Учись! Несколько раз с меня шкуру спускали. Да толку мало! Я, значит, по-своему кумекал: так или не так, а из гимназии меня вышибут: здорово баловался. И надумал я дать тягу из родительского гнезда, как в одной книге писали. Прихватил я у отца полтысячи, нашел дружка и подались мы с ним мир смотреть. Шатались по свету около года. Во многих городах побывали. А потом я дружка где-то потерял. Наверное, к «соловьям» попал. Вот когда меня прижало! Ни денег, ни жратвы, хоть вой у полиции под носом. К счастью, война началась. Я добровольцем сунулся. Сначала ничего было: больше в тылу околачивались. А потом, как поперли нас на передовую, крепко я сдрейфил. «Нет, думаю, тикай Васька обратно!» И — смылся! Так и не узнал никто. До семнадцатого года перебивался кое-как, а там лафа пошла. Вижу, красногвардейцы сколачиваются, ну и я за ними. Шамовка неважная, но была. А потом дисциплину поджимать начали. Не тронь, не возьми ничего. Ходи, как святой. А у меня спичечной коробки в загашнике не было. На золотишко кое-что достать можно было. Иду, значит, как-то, смотрю: дамочка навстречу шагает и на шее у нее золотой медальончик и золотая цепочка. «Ага, думаю, меж пальцев не проскочит». Подошел к ней и этак вежливо обращаюсь: так, мол, и так, уважаемая мамзель, революция требует золото, снимайте ваше украшение. Она ни в какую — не дам, и все. Тогда вцепился я в цепочку и только рванул, а меня сзади кто-то цоп за плечо. Оглянулся — командир наш! У меня аж коленки затряслись. «Ну, думаю, крышка!» У нас приказ такой вышел: за грабеж — расстрел. Все-таки успел смыться. Пока он кровь этой гадюке останавливал да успокаивал ее, меня и след простыл.

— Ловко! — захохотал Артомонов. — Молодец, Васька! Главное в профессии жулика — иметь быстрые ноги.

Однако досказать все Сычу не довелось. Час был поздний. Сон начал одолевать слушателей. Васька осуждающе поглядел на них и раскинул на полу полушубок.

— Если красноперые не нападут, своих людей завтра в город направим, — сказал штабс-капитан, потягиваясь. — Надо все как следует разузнать. Меня Макар Иванович беспокоит. Молчит. Уж не беда ли случилась...

Перед тем как залечь на покой, Павел накинул на себя дошку и вышел на улицу. Мороз усилился, и бледные звезды мигали. После тесной, душной комнаты Павел с жадностью глотал сжимающий легкие воздух. И тут его внимание привлек красный шарик. Он выскочил из тайги и полетел по небу, взвиваясь все выше и выше. Затем лопнул, рассыпав множество искр. Цыпунов ошарашенно глядел на сигнал. Сообразив, что это значит, прыжками припустил к дому и так рванул дверь, что кожаные петли лопнули.

— Эй вы! — заорал он. — Красные ракету бросили. Поднимайся! Буди народ!

Назарка остался жив совершенно случайно. Приблизительно за полверсты до поворота к реке мороз прогнал его с саней, он вприпрыжку обежал вокруг быка с мохнатой от инея мордой, забрел в снег и присел за ближним деревом. От прокисшего сыма[37] у него булькало и урчало в животе. Затем Назарка поплотнее запахнул шубенку и не торопясь зашагал. Подводы видно не было. Тучи заслонили луну, и придорожные лиственницы высились бесформенными громадами. В одном месте Назарка остановился, достал засаленный кисет с табаком и сделал попытку раскурить трубку. Но трут из тертого мха отсырел. Назарка не смог высечь огня и направился дальше. В голове назойливо крутилось: где найти пристанище, как жить дальше? Однако сколько он ни думал, ничего определенного представить себе не мог. Он помнил домик за высоким забором, в котором обитал длиннорукий юркий человек Макар Иванович. Да разве он пустит! Он же друг Павла. Наконец Назарка пришел к неутешительному выводу: лучше вообще не мучить себя думами о предстоящем. Пусть будет что будет. Лишь бы до города поскорей добраться.