Назарка пришел немного в себя и увидел на шинели загустевшие подтеки крови. Мгновенно вспомнился белый выпяченный подбородок, отогнутый угол воротника с засалившейся каемкой. И горячая упругая струя, упершаяся в щеку. Кровь на ней насохла корочкой и неприятно стягивала кожу. К горлу подступил комок, во рту появился солоновато-горький привкус, и Назарку вырвало.

— Послушай, Никифоров, — тронул его за рукав Ларкин и поспешно отвел глаза в сторону. — Чыбычахов, друг твой, кликнуть тебя просил... Худо ему... Отходит, похоже. Поспешай!

Назарка вскочил и, позабыв про ружье, побежал, куда ему указали,

Чыбычахов лежал на раскинутой мехом кверху дохе, поджав распадающиеся в коленях ноги. Драная шуба была распахнута, рубашка задралась. Живот, испещренный по бокам морщинками, то резко вздымался, выпячивался полукружием, то опадал. Следующего вздоха не было пугающе долго. Ниже пупа воронкой внутрь зияло отверстие. При каждом выдохе из него, как из кратера, фонтанчиком выжималась кровь.

Семен узнал земляка, и улыбка, больше похожая на гримасу страдания, тронула его запекшиеся губы. Он шевельнул рукой, и тотчас лицо его неузнаваемо исказилось. Видимо, Семен, испытывал чудовищную боль, но крепился — не охал и не стонал.

Назарка сообразил, что нужно было Семену, и низко наклонился, так что волосы его коснулись лба Чыбычахова. Сбиваясь и путаясь, Семен быстро-быстро зашептал, но что наказывал земляк, о чем просил, как ни старался, как ни вслушивался Назарка, разобрать не смог, хотя и покачивал утвердительно головой. Делал он это машинально.

В камельке пощелкивали смолистые поленья. В трубе протяжно, с посвистом гудело. Бойцы зачарованно уставились на огонь. В веселом, беззаботном трепыхании пламени мгновенно возникали и тотчас пропадали фигуры, неясные, бесформенные, точно призраки. Какое-то странное оцепенение овладело людьми. Можно было подумать, что они уснули с открытыми глазами, и то, что им виделось в огне, — был сон.

В юрту вошел Чухломин, но никто не пошевелился, не повернул головы на скрип двери. Комиссар постоял и помолчал, вглядываясь в неподвижные, окаменевшие лица красноармейцев. Затем он сдержанно кашлянул и сказал:

— Бечеховские вдоль и поперек облазили всю опушку — ни одной живой души! По-видимому, отошли на переформировку. Потерь у них... Товарищ командир взвода, направьте разведку по бордонской дороге. Пусть продвинутся по ней, насколько это представится возможным. Но только не забывайте о засадах!.. Остальные в казармы и спать, не раздеваясь!

Группа бойцов собралась в поход. Командиром разведчиков назначили Кешу-Кешича. Инструктировали их Фролов и дядя Гоша.

Лишь сейчас, когда отдых стал реальностью, Назарка почувствовал в теле тупую, нудную боль. Руки и ноги, представлялось, были стянуты заузленными волосяными веревками. Перед глазами расплывалось и двоилось. Камелек пошатывался, будто он хлебнул лишку спирта, а самого Назарку словно раскачивали на качелях: земля под ногами колебалась.

— Пошли, Назар! — позвал его наконец Тепляков.

На улице развиднелось уже настолько, что хорошо стали различимы крыши домов. На утоптанном поле, как грибы после теплого летнего дождичка, выделялись тела убитых врагов. Назарка скользнул по ним безразличным взглядом. Скорей бы спать. Никаких иных желаний не было.

— Вряд ли еще сунутся! — жестко произнес Тепляков, будто маленького, взял Назарку за руку и прибавил шагу.

— И зачем люди кричали, вроде они дурные мальчишки! — недоумевающе пожал плечами Назарка и шмыгнул носом.

— На испуг хотели взять! — просипел Тепляков, двумя пальцами потрогал горло и покачал головой. — В психическую бросились, значит, дело у них кислятиной запахло... Здесь крепкие нервы нужны, браток! Заметил, как некоторые дрогнули и побежали? Не выдержали, струхнули. Теперь, наверное, самим стыдно, а тогда ничего не понимали. Еще чуток — превратились бы в стадо баранов...

— Правда! — серьезно подтвердил Назарка.

Лишь сейчас до его сознания дошло, какого пинка залепил ему дядя Гоша, а потом приподнял и швырнул. Назарка горестно вздохнул.

Не мешкая, Назарка втиснулся между храпящими красноармейцами. Проснувшись, он долго не мог понять, что вчера происходило в действительности, а что виделось во сне: настолько одно переплелось, перемешалось с другим.

Тишина, суровая, торжественно-печальная. На тесной площади в центре города, у отвесного приречного обрыва, черным провалом зияла братская могила. Полуденное солнце пригревало горку свежевывороченной глины, и над ней висела легкая дымка испарений. Плечом к плечу, как в строю, лежали бойцы, отдавшие жизнь за Советскую власть, за свободную Якутию. Лица их непривычно белые, с желтоватым оттенком. На груди каждого красноармейца шапка, большой пятиконечной звездой обращенная к сияющему, по-весеннему щедрому солнцу. Ни венков, ни цветов, ни слез, ни причитаний. У изголовий в несколько рядов, с окаменевшими исхудалыми лицами, стояли боевые товарищи павших.

Назарка затуманенным взглядом осмотрел погибших. Как много знакомых, но уже ставших чужими лиц! Еще несколько дней назад многие из них были здоровы, полны энергии и желаний. Каждый из них мечтал, надеялся, стремился к большому, настоящему счастью.

Третьим с краю, вытянувшись будто по команде «смирно», лежал Усов, стрелок из отделения дяди Гоши. Тонкие обескровленные губы его были плотно сжаты. Снежинки припорошили лицо, будто омолодили его черты. Слабый ветер перебирал пряди светлых волос, словно приводил в порядок прическу, что забыли сделать люди. В критический момент, когда группа повстанцев прорвалась через оборонительный рубеж, Усов не побежал, не попятился. И в ту секунду, когда враг уже дрогнул, сделал первый шаг назад, в грудь красноармейца угодила пуля...

Рядом с ним Семей Чыбычахов, Назаркин земляк. Только у красных узнал Семен: фамилия человеку дана для того, чтобы к нему уважительно обращались. На лице бойца застыли боль и недоумение. Что Семен так страстно хотел сказать Назарке в последние мгновения, когда уже умирал?..

— Не довелось тебе, Чыбычахов, до конца узнать нашу правильную правду, — тихо произнес Тепляков.

И вот их не стало, испытанных боевых друзей. Даже как-то не верилось, не укладывалось в сознании, что приспело время прощания. С детства не привык плакать Назарка, какое бы горе его ни постигло, а сейчас не удержался: поправляя шапку, смахнул рукавом навернувшуюся слезу. Что-то горячо, взволнованно говорил комиссар Чухломин, и голос его дрожал. Потом по команде все вскинули винтовки. Троекратным залпом отдали красноармейцы свой последний долг товарищам по оружию.

На вечную память остались холмик мерзлой, комковатой земли и красная пятиконечная звезда, которую прибили к свежеоструганному сосновому столбику.

Белоповстанцы отчаялись взять город приступом. Однако они не отступились от своего намерения, осаду не сняли, видимо дожидаясь весны. Наступит тепло, и непреодолимые бастионы из навоза и льда растают, а голод сделает красных более сговорчивыми.

За трупами убитых, за кучками старых полуосыпавшихся балбахов и другими укрытиями поблизости от оборонительных сооружений с ночи стали тщательно маскироваться вражеские стрелки. Ну, а искусству точно попадать в цель таежного промысловика учить не надо. Белобандитские снайперы терпеливо подкарауливали очередную жертву. Забудется красноармеец, приподнимет голову над валом — и эхо уже разносит трескучий выстрел. Не один боец поплатился за свою неосторожность.

У осажденных давно уже кончились винтовочные патроны. Небольшой запас их свято хранили для пулеметов. Повстанцы проведали, что красноармейцы ночами собирают боеприпасы с убитых врагов, и организовали охоту за смельчаками. Впрочем, выход нашли. Тюрьму превратили в мастерскую по снаряжению разнокалиберных патронов. Трудились торгаши, перекупщики, спекулянты и прочие представители «цвета» города, арестованные по подозрению в контрреволюционном заговоре.