Я сидел на пне, слушал, а сердце сжималось…
Гон оборвался… Прошло полчаса, собаки не выправили скол. Охотник затрубил… И всю мою приподнятость, витание в давнем былом как рукой сняло. Так нехорош был рев никудышного рога!
Дома меня встретили приехавшие из Москвы внуки хозяйки — румяные, бойкие мальчики: Юра лет двенадцати и Вова года на два старше. Дарья Антоновна представила меня:
— Вот вам, ребята, еще охотник — дедушка Вася.
Хорошо воспитанные дети не стесняясь, но и без лишней развязности поздоровались. Юра спросил:
— Хорошо гоняли в Волчьем Клину? Дядя Вася, а сколько собак?
Видимо, из деликатности он назвал меня «дядей», а не «дедушкой».
— Гоняли, да скоро потеряли. А затрубил охотник — рог такой противный, что будь я гончей, ни за что не побежал бы на этот вой.
Мальчики дружно фыркнули, представив меня в роли собаки.
— Эх, ребятки, жил здесь дед Миша. У него рог был — заслушаться! А потом подарил он эту чудесную вещь охотнику Нивину.
— Андрей Глебычу? — спросил Вова. — Мы его знаем. Подождите!
Мальчики шмыгнули из избы. Слышно было, как они в сенях гремели приставной лестницей, а потом заходили по потолку.
Через две-три минуты они вбежали в избу:
— Дядя Вася! Вот рог Андрей Глебычев!
Я взял у Вовы предмет белого металла… Господи! Что же это? Длинная, прямая, слегка коническая часть — резонатор — была сплющена и вся в глубоких вмятинах. Как смертельная рана, зияла рваная дыра на внутренней стороне сгиба; короткая часть отогнулась…
— Дарья Антоновна! — простонал я. — Да как же это могло…
— Ничего я не знаю! — она сердилась. — Мне на сохрану не дали!
А Вова и Юра, перебивая друг друга, рассказали, что рог давно уж валялся на потолке среди всякого лома и мусора.
— Мы туда убираем удочки, лыжи тоже. Поглядели — труба. А она такая — мы и бросили.
Останки рога я все же взял в Москву. Сдал в «Ремонт духовых инструментов». Через две недели получил обратно. Труба приобрела округлое сечение, вмятины покрупнее были кое-как выправлены, а на разрыве краснела грубая медная крестовина. Я спросил:
— И всё вы так ремонтируете?
Ответили злобно:
— Благодарите и за то. Этот хлам и вовсе чинить не стоило.
— Ну что ж! — вздохнул я и пошел.
Но, когда я попал за город и попробовал трубить, порадовался: звук давался легко и напоминал былое. Только пел он теперь тусклее, слабее.
Я все же был счастлив. Пусть рог утратил былую певучесть и выразительность, но ведь он тот самый, что поразил меня, мальчика, и на всю жизнь привязал к гончим, к охоте!
Своих гончих у меня теперь уже не было, но я стал судьей по гончим. И на первых же полевых испытаниях я проверил свой рог в деле.
Легкость и мелодичность звука понравились всем, кто был на тех испытаниях. Все сказали: звук приятен на редкость. Но пришлось и разочароваться: стоило кому-то уйти в сторону хотя бы на полкилометра, и он уже не слышал моих сигналов.
Особенно заинтересовался рогом один из участников испытаний — Назаров, человек всей душой преданный гончей охоте, настоящий ценитель ее красоты — от экстерьера, мастерства и голосов собак до захватывающего проникновенного звучания рога. Разглядывал он и пробовал рог не только как охотник, но и как первоклассный мастер работ по металлу.
— Эх! — сказал он. — Как можно на такую чудную вещь наляпать такую уродину-заплатину? Да и держится-то она на честном слове!
И действительно, когда я побежал перехватывать гонного зайца, чтобы перевидеть его и работу гончей на следу, и рог слегка ударился о березу, лапы крестовины на заплате с одной стороны отстали и оттопырились. А попробовал я трубить — только шипение…
4
Куда бы ни поехал я на испытания гончих, хоть под Москву, хоть в другие области, всюду мой рог вызывает удивление, даже восхищение. Даже такие корифеи-судьи, как покойный В. С. Мамонтов, и те не раз, бывало, просили:
— Позвольте получить удовольствие! — и трубили, и еще трубили!.. А потом признавали, что такого рога в руках еще не держали.
Ожил мой рог!
А получилось это вот как: плохо припаянная заплата подвела меня: сигналить стало нечем. Выручил Назаров:
— Попробуйте мой рог!
Я взял его латунный полумесяц с недоверием. Попробовал и удивился. Правда, ни по легкости, ни по выразительности назаровский рог не равнялся с рогом Мишки-собашника, но трубилось не тяжело, звук взлетал сильный и красивый.
— Хорош. Где вы достали такой? — спросил я.
— Да где такой возьмешь? Пришлось самому сделать.
Произошел разговор, высказал я просьбу, а через недельку Назаров сообщил мне:
— Готово!
И состоялась радостная для меня встреча.
— Давайте маленько обмоем, а потом поглядим, что у меня получилось, — сказал Николай Митрофанович.
И «обмывали» мы мое сокровище, возродившееся в золотых руках мастера: изорванное на сгибе и искореженное дурной заплатой колено он заменил латунной трубкой, которую сам вытянул, изогнул, подогнал и припаял к основной белой трубе — резонатору. Еще бы не обмыть!
Сидели мы за столом, вели самую гончую беседу о самых расчудесных своих былых собаках… И чем больше обмывали, тем больше звезд с неба хватали наши бывшие гонцы. Наконец Митрофаныч разрешил пробу.
…И затрубил я.
Мощен и печален
был затянувший «до» глубокий бас.
Я взял октавой выше.
И в металле
Победа, торжествуя, раздалась…
Из моих летописей I. В девятьсот девятнадцатом
В начале мая девятнадцатого года меня выпустили из заразного барака. Тиф как тиф — сыпняком в то время никого нельзя было удивить. Остался в живых — чего же еще? Поэтому, вернувшись в институтское общежитие, я взялся за учебники еще ретивее, чем прежде. Большой разбег хотел я взять весной и летом девятнадцатого.
Ведь студентов тогда не ограничивали строгие рамки курсов, лишь бы подготовился, а то сдавай любой предмет (конечно, не забегая слишком уж вперед).
Пусть голодно до невозможности, пусть одежда вопит о замене, пусть сам подорван тифом — все равно учиться!
В суровое время, в октябре 1918 года, съехались в Петроградский лесной институт человек двадцать пять его бывших студентов, больше из демобилизованных после германской войны.
Лесной, как и все вузы, бездействовал.
Приверженцы учения с отчаянной настойчивостью штурмовали институтское начальство. А ректор и вообще весь совет института решительно не знали, как быть с этой горсткой неистовых.
И мало-то их было, и не верилось-то, что хватит у них сил и духу учиться в том голоде, холоде, во всей той разрухе, которые одолевали всю Россию и особенно зло терзали Петроград.
Сомнения устранились совершенно неожиданно и поразительно просто.
Казалось, какие там институты, какие студенты, когда на Советское государство навалилась гражданская война, интервенции, голод, тиф… Но Ленин с всеобъемлющей широтой умел глядеть поверх страшного сегодняшнего дня истерзанной России и знал и видел дали грядущего: новой, Советской России нужна своя интеллигенция, свои специалисты, свои инженеры. Значит, необходимо их готовить!
И Совет Народных Комиссаров обязал Наркомпрос организовать прием на первый курс во всех вузах на территории, где установилась Советская власть.
Ну а если быть первому курсу, так почему не воскреснуть и второму и третьему?
На первый курс пришло человек пятнадцать, а второй-третий составили те самые двадцать пять — вот и весь институт.
Пока события гражданской войны развертывались где-то вдали, на Дону, на Кубани, нам еще можно было заниматься науками, но, когда в мае девятнадцатого над Питером нависли отряды Родзянко — Юденича, стало не до учебников. И пошли мы в военкомат. А там решили послать нас в формирующийся «речной минный дивизион».
