Ударил выстрел Кунина… но чаща! И зверь не убавил хода… Некогда было мешкать — уйдет! Я пустился вдогонку. Рвался из снеговых глубин, ухался… На ходу перезарядил ружье…

Как ни тупо я двигался, все же нагонял ослабевшего зверя… Полуугонный жакан пересчитал несколько ребер медведя и остановился в горле. Зверь рухнул… Умка вцепилась в зад…

Тимофей Павлович и поздравлял, и крыл меня за осечку:

— Зарядить патрон не умеешь!

Но медведь-то был взят!

Из трех с половиной лыж, привязанных за носки к поперечной палке, сделали мы волочугу. Пояса и ружейные ремни-погоны пошли на лямки.

Два упорных, безотвязных охотника впряглись и везли медведя не один километр по глубочайшему снегу на Байневскую дорогу, где «вроде санный следок бывал».

 С подсадной

Красива эта весенняя охота, но я в ней что-то разочаровался.

Несколько лет назад приятель зазвал меня к себе в подмосковный район «заняться» с его замечательной уткой.

— Надя у меня такая гениальная! — расхваливал Михал Михалыч. — Не то что селезня — самого господа бога на воду осадит!

Не поверить я не мог: Михал Михалыч охотник настоящий.

Разве против такого соблазна устоишь?

Приехал я к другу в разгар весны. И сам был радостен, и погода сияла. А вот хозяин утки встретил меня в кислом настроении:

— Дела одолели! Не до охоты! Вы уж один пока с Надей сходите.

Я знал места, да и Михал Михалыч хорошо объяснил.

Шлепая ночью по воде — где по щиколотку, а где и выше, я недолго бродил по луговой пойме речки и удачно нашел шалаш, поставленный моим гостеприимным товарищем на краю разливного плёса. Пошарив в шалаше, я нашел кирпичину-якорь и крест-накрест обвязал ее свободным концом бечевки, другой конец которой был вшит в ногавку. А ногавку надел на утиную ногу и зашил собственноручно сам Михал Михалыч.

Наученный горьким опытом «отрыва подсадных от производства», чуть только позволишь себе небрежность в привязывании утки, я отнесся к этому делу со вниманием. Главное, не торопись! Бечева была длинная, можно было обмотать кирпичину дважды. Обмотал, завязал, проверил — не сползет ли?

С работой своей я управился своевременно и, когда, подтянув голенища, забрел в разлив и высадил утку на воду, потемки только еще чуть заметно стали редеть.

Любо охотнику, когда снасть в порядке: ружье надежное, сапоги новые, чуть не до пояса, шалаш удобный и плотный, окошечки для стрельбы аккуратные, чистые.

А утка-то! Восторг! Лишь попила да искупалась — и давай кричать! Сама небольшая, хорошенькая — пожалуй, пожалеешь, что ты не селезень, а то приударил бы за такой!

Залив полой воды, по словам Михал Михалыча, был неглубок. «В любом месте „таких“ сапог хватит. Ямки попадаются, ну да не бегать же вы там станете — не спеша преспокойно пройдете. Но, — предупредил приятель, — течение в реку бывает. Глядите, чтобы селезней не унесло».

Шалаш расположился на узкой, заросшей кустами полоске берега между разливом и коренным руслом речки. Слышно было, как она за моей спиной побулькивала, переговаривалась со стоявшими в ней по колено ольхами и ивняком.

Заря разгоралась. Влево виднелись огнистые полосы, разделенные горизонтальными лентами мутных сине-серых туч, снизу подчеркнутых малиновым золотом. Повыше — малиновый огонь превращался в багровый, потом шел переход в более скромное оранжевое сияние, верх которого переливался в притушенное желтое. Еще, еще выше небо слабо светилось зеленоватым оттенком, а там, куда заря пока не достигла, там, на зелено-синем темном фоне, еще горели самые сильные звезды.

Природа хороша всегда, во всякое время года, во всякий час — только умей видеть. При самой постоянной погоде ее краски, освещение, настроение непрерывно меняются, и уж очень радостно следить за изменениями в «выражении» пейзажа, его частей, отдельных предметов… А когда светает, перемены особенно чудесны!

Надя стала вырисовываться отчетливее. Она спокойно плавала туда и сюда, как бы проверяя свои возможности. Она охорашивалась, купалась и, встав дыбком на хвост, быстро, быстро махала крыльями… Засвистал дрозд, запела зорянка, недалеко заиграл бекас. Теплый ветерок налетел, обласкал, шепнул что-то обнадеживающее, хотя и невнятное.

Вдруг Надя принялась взволнованно озираться, да как даст призыв: кря, кря, кря, кря, кря! — так меня аж жаром проняло. Селезня заслышала!

И действительно, свисвисвисви — донеслось и до моего уха. Как крепок, упруг этот посвист крыльев!..

Вот и мягкое, вкрадчивое, убеждающее «шарканье»…

Надя так разразилась «на осадку», так затрепетала, что селезень, не мешкая, с размаху ударился в воду и поехал по ней шагах в десяти от утки. Надо стрелять скорей, пока безопасно для Нади!

Выстрел ухнул, и эхо понесло его перекатами по береговым ольшнякам и недальним перелескам. Селезень перевернулся вверх брюшком, замер… Медленно, но определенно его стало относить в сторону реки.

Как ни досадно доставать добычу в разгар лёта, пришлось лезть в воду и брести к селезню. Шел я осторожно — ямки таки попадались. Приближение малознакомого человека Надя приняла опасливо и с испуганным покрякиванием рванулась, впрочем, тут же и успокоилась.

Подняв селезня, я повернул к шалашу и… вдруг заметил, что моя подсадная плавает как-то подозрительно в стороне… Оторвалась! Нужно было зайти слева, с глубины, чтобы отрезать утке путь в просторы разлива и завернуть ее к берегу. Я спешил как мог, но попробуй бежать, когда вода глубже чем по колено! Я спешил, проверять дно было некогда и — ух! — по пояс ввалился в яму! От холодной воды даже сердце зашлось!

Но скорей! А то утка уйдет! Да не разгонишься, если «такие» сапоги полны водой! Я, конечно, отставал от Нади, но, крейсируя то влево, то вправо, в зависимости от ее движений, все же направлял беглянку к берегу, к шалашу.

Вот Надя выскочила на бережок и быстро-быстро заковыляла мимо скрадка. Мне показалось, что бечевки, хоть маленького обрывка, за Надей не тащилось…

Утка шмыгнула совсем рядом с шалашом и исчезла в затопленном ольшняке!

Пропала утка, пропало и очарование чудесного весеннего утра… Осталась лишь горькая необходимость разуться, раздеться, вылить воду из сапог, выжать, выкрутить ее из одежды и вновь облачиться в мокрое, холодное…

Проделав все это, я побрел в деревню, где меня ждала расправа. Попробуй докажи, что не виноват! Ведь кирпичина осталась на дне разлива!

Пришел. Так, мол, и так…

Обычно выдержанный, солидный Михал Михалыч схватился за голову:

— Что ж вы наделали! Не потрудились проверить свою привязку! Как же это люди так небрежны! Что же это за безрукие! (Он не сказал «идиоты», но это, кажется, подразумевалось.)

Я смирно слушал. Веских оправданий у меня не было. Когда взрыв эмоций миновал, Надин хозяин объявил:

— Пойдемте ловить ее! Но прежде переоденьтесь.

Как обязательно получается в таких положениях, рукава Михал Михалычевых одежд были мне несусветно коротки, брюки в поясе в полтора раза шире потребности… Но все же это было великолепно — переодеться в сухое! Не худо было и то, что, собираясь в поход, мы основательно позавтракали…

Ловить утку в вешних разливах! Да есть ли какой-нибудь смысл в подобном предприятии? Но возражать я не смел, и мы отправились в экспедицию. Ее начальник (разумеется, Михал Михалыч) влез в огромные сапоги и взял с собой в корзинке селезня подсадной породы. По расчетам Михал Михалыча, за время после катастрофы Надя спустилась по реке километра на три-четыре. Здесь был, очевидно, учтен и ее темперамент, и быстрота течения, и даже смещение в зависимости от вращения земного шара, а чего доброго, и какие-то космические воздействия.

Как раз в четырех километрах ниже по реке относительно места происшествия был шоссейный мост. По нему Михал Михалыч перешел на «ту» сторону, я же должен был двигаться по «этой». Так обследовались сразу оба берега реки.