Конечно, добывать весной белую куропатку недопустимо, но мыслимо ли удержаться в подобных обстоятельствах, чтобы не попытаться поймать столь занятную дичину руками?
Уже совсем рассвело. Красная зорька становится все ярче и вместе с тем меняет багряные краски на позолоту. Она как будто собирает всю силу своего блеска к одному месту — вот-вот здесь явится солнце.
И оно вдруг высовывается из-за дальней кромки леса, яркое, румяное. Каждый раз, когда я вижу ясный весенний или летний восход, я не могу отказаться от мысли о какой-то удали солнца, отважно врывающегося в мир земной и заставляющего все на свете играть новыми красками.
Не раз видел я, как тетерева на току примерно за полчаса до восхода прекращают игру и сидят как воды в рот набрав, разве что поклевывают прошлогоднюю клюкву возле своей в драках отвоеванной токовой кочки. Но стоит солнцу показаться над горизонтом и брызнуть розово-золотым сияньем на мох болота, как ток приходит в движение, начинается перечуфыкивание косачей, они ярятся, подлетывая кверху, и один за другим принимаются бормотать-бурлить. И ток закипает в полную мощь.
…А сегодня что-то тетеревов ни слуху ни духу. Даже солнце не в силах разжечь тока; сильно же я расстроил петухов!
Посидел я, посидел еще минут двадцать и — нечего делать! — побрел в деревню.
Дома я прежде всего показал патронташ своей хозяйке:
— Видишь, все патроны целы?
— Ну вижу. Опять ничего не убил! Ходишь, ходишь, а ничего не приносишь!
— Патронов не тратил, а птицу принес! — похвастал я.
— Неужто нашел убитую? Небось, протухла твоя птюшка.
— Не протухла… — И я вытащил из мешка свою добычу: — Гляди, руками поймал.
Куропат стал вырываться, вертел краснобровой головой на рыжей шее и произносил невнятные звуки, доказывая свою «живность».
— Ой! Да живой! Да как же ты ее, Василь Иваныч, споймал?
И я рассказал Анне Ивановне, как подманил, как схватил.
— Ой да Василь Иваныч! Ну и охотник! Ну и ловок!
Я смастерил клетку из древнего сундука без крышки, на место которой прибил старую проволочную сетку от веялки. Одна из стенок сундука стала дном клетки. Это дно я выстелил мхом, чтобы у пленника хоть под ногами было что-то знакомое. Куропата мы с Анной Ивановной поместили в холодной, нетопленной половине дома.
Приходили соседи, дивились на небывалую добычу:
— Это что! Ой, да как это ты сумел!.. Руками? Ой!..
Этим «ой» конца не было! Интерес был такой, как будто куропат имел ранг не ниже жар-птицы.
Да, но чем же кормить пленника? Конечно, клюквой! Благо у Анны Ивановны нашелся запасец этой доброй ягоды.
Пока я засыпал горсть ягод, куропат отчаянно метался по клетке, да и потом, пока я наблюдал за ним, он сидел неподвижно, в страхе забившись в угол, даже и не думая взяться за еду.
Я ушел в жилую половину дома, чтобы не волновать птицу. Когда же через полчаса проведал ее, ни одной ягодки не оказалось. Я насыпал еще горсть клюквы. Результат был тот же. Быстро же акклиматизировалась птица!
Колхозный бригадир Алексей Михайлович выдал из кладовой граммов по сто овса, пшеницы и гороха. Овес и пшениц)? куропат принял благосклонно, а горох — никак.
На другой день мы с Анной Ивановной вели беседу о судьбе белого товарища…
До Отечественной войны я останавливался в Заозерье у закадычного друга, заядлого охотника, Василия Сенина. А теперь ни его, да и никого из прежних охотников в деревне не стало. Вот и гощу у Анны Ивановны. В большом семействе жила она прежде, да не повезло: отец с матерью умерли, а братья — кто на фронте погиб, кто где, а последний — в известковом карьере обвалом убит. Вдовы братьев с ребятишками разъехались кто куда. Сама Анна Ивановна замужем не была, браковалась сельскими женихами из-за ноги, сломанной еще в детстве. Так и осталась она на старости лет одна-одинешенька. Много видела горя и в своей семье, и у соседей…
— Так что же делать с куропаткой будем? Может быть, в Москву в зоопарк отдать?
Анна Ивановна возмутилась:
— Охотился, трудился и отдавать? Подержи ты птицу. Яиц нанесет.
— Какие там яйца! Это же петух.
— А петух — так сварить его, да и дело с концом.
— Нельзя, Анна Ивановна, весной куропаток стрелять запрещено.
— А ты и не стреляй. Зарежь — вот и прав будешь.
— Да это ж все равно. Бить нельзя, уничтожать.
— Это почему ж? Добро бы саму курицу-куропатицу — ну ей, известно, весной цыплят высиживать да воспитывать. А петуху что? Он только болтается со всеми куричонками направо-налево.
— Погоди, Анна Ивановна, не так! Ни с кем куропат направо-налево не болтается, У него есть одна законная жена, они парой и выхаживают цыплят.
— Ну, если так, тогда другое дело. Тогда какой же он петух? — Анна Ивановна усмехнулась. — А еще Петей назвала я… Эх, небось, убивается евонная-то женка! Куда пропал?.. Это все равно как у нас Таня Мишкина. Его, Мишки-то, по два, по три дня дома нету, а у нее все сердце выболит. Тоже и с мужем горе горькое! Она мучится, страдает, а он пьянствует. Потом бредет домой, корячится, что расшира пречистая, бельма пучит, а слова сказать не может. Такого и ждать-то не стоит!.. Зарежь ты его! — неожиданно добавила моя хозяйка.
— Анна Ивановна, за что ты на птицу негодуешь? Разве куропат станет пьянствовать?
— А ведь твоя правда.
— Знаешь что? Снесу-ка я Петю да выпущу на Алешинском болоте.
— В такую-то даль пойдешь? Да выпусти ты его вон за полем. Неужто он домой дорогу не найдет?
— Найти-то найдет, да не промешкал бы долго. А может, он там, на Алешине, супруге экстренно необходим, — пошутил я, впадая в тон своей собеседницы.
Анна Ивановна подумала малость и согласилась:
— Конечно, так он скорее к своей семейке прибьется. А то дорогой как бы за какой-нибудь девкой не приударил. Вон Сенька Ключанов попал на лесозаготовки за Валдай да к девчонке и присватался…
Я перебил:
— У куропаток девушек сейчас нет. К весне все замуж повыходили.
И решили мы все же снести куропата на Алешинское болото.
Так я и сделал. Посадил отбывшую трехсуточный арест птицу в мешок, вскинул рюкзак за плечи, да и марш в лес!
Самый выпуск я надумал сделать с Волчужника — это высокая, серпом изогнутая боровая гряда, отделяющая Алешинское болото от Павловского. Осторожно вынул я Петю и посадил на землю. Подозрительно поглядывая на меня, он пешком отправился по склону прочь. Я забеспокоился… Неужели что-нибудь в крыльях повредил, и птица не может лететь? Я махнул рукой:
— К-ы-ыш!
Куропат прибавил ходу и побежал быстрей. Но ведь если не полетит, то неминуемо погибнет. Лучше опять поймать да в зоопарк! И я бросился вдогонку… Но птица как ни в чем не бывало вспорхнула и быстро скрылась, мелькая между могучими соснами Волчужника…
Через день я опять сидел в шалаше на току. А ну-ка, Петя, как ты поживаешь?
— Кням, кням, кням, кням…
И, как полагается, послышалось: «Ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а…»
— Кням, кням, кням, кням…
Опять: «Ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а…»
И вот он, друг, бежит да приговаривает: «По рылу, по рылу, по рылу…»
Бежал-то он к шалашу, да не тут-то было! Шагах в пятнадцати задержался и начал свои круговые исследования. Запомнил, значит, урок!
Дружба Июнь. Жаркий день. От солнечных бликов у Вани устали глаза, ему очень трудно следить за поплавком. Еще томительней это потому, что пескари плохо клюют. В ведерке их только десяток, да и то два уснули: Ваня забыл сменить воду вовремя. Он и клёв-то нередко прозевывает, заглядевшись, как мальки брызгами скачут по воде: окунь гоняет.
А солнце заметно снижается. Эх! Не успеть живцов наудить! Настроение у мальчика и без того неважное, а тут еще непрошеный зритель: позади Вани стоит седоватый бородач с рюкзаком за спиной и смотрит, как плохи дела. Ваня все больше раздражается: ну чего не видал? А если старик не уйдет, так и донки на ночь ставить нельзя: вдруг утащит.
