Хорош был молодец, а вот кобелек его — не больно. В общем-то, собака была достаточно породна, но сильно портили ее лимонно-желтые глаза, слишком неприятные на черной голове, и вовсе незаконная розовая с черными пестринами мочка носа. Нашлись и еще кое-какие недостатки. Делать было нечего. При всей симпатии к хозяину приходилось ставить собаку назад, а оценку дать только «удовлетворительно».

Сел я за столик, описал одну за другой этих лаек, отпустил их и попросил помощника собрать на ринг сук той же породы. И вдруг я увидел: неподалеку, упершись локтем в фонарный столб и уткнувшись лицом в рукав, стоял полюбившийся мне румяный богатырь. Плечи его конвульсивно вздрагивали… Он рыдал!

Подошел к нему мой стажер, пододвинулся и я.

Стажер, видно приятель страдальца, вовсе растерялся:

— Ваня, Ваня, чего ты, чего ты?.. Брось, перестань! Стыдно!

— Да… да… — сквозь рыдания проговорил хозяин злополучного Волчка, который с великим удивлением глядел на плачущего владельца и, ничего не понимая, весело вилял хвостом-баранкой.

— Да… такая… любимая… ссо… со… ба… кааа… и… и… удовле… твори… ительно… — и Ваня заревел пуще прежнего…

И смех и грех! А если вдуматься, так и не смешно. Видно, нежная душа у человека, у этого добра молодца.

И вспомнилось мне давнее, когда современной «комплексной» оценки и духу не было и экстерьер решал на выставке все, все…

Шумела, волновалась Московская выставка 1933 года. На ринг английских сеттеров вывели около двух десятков сук «открытого» класса (по-нынешнему, старшей возрастной группы).

Судил авторитетнейший судья (тогда не говорили «эксперт») всесоюзный Александр Александрович Чумаков.

Уж если у любого судьи глаз должен быть острой зоркости, то Александр Александрович имел взгляд еще более пронзительный. Кроме того, собак он знал досконально — и по выставкам, и по полевым испытаниям.

На данном ринге насчет первого места задумываться, очевидно, не приходилось. Оно как бы предопределялось тем, что вот уже ряд лет выставочное первенство неизменно принадлежало суке «блюбельтон» (то есть чернокрапчатой) Владимира Григорьевича Степанова — Норе, на редкость типичной, великолепно сложенной и как бы щеголявшей замечательно косыми рычагами и изумительно пластичными движениями.

И Александр Александрович и на сей раз послал Степанова с Норой вперед, возглавить всю шеренгу английских красавиц.

Торжествующий, буквально обуреваемый гордостью, важно, как подлинный триумфатор, вел Степанов Нору впереди всех…

Характерная это фигура — охотник старой закваски! Вся одежда — от фасонной фуражки, напоминающей о былой железнодорожной службе, и вышитой рубашки-косоворотки под черным полупиджаком-полукителем до черных суконных брюк с небольшим напуском на голенища зеркально начищенных и ярко сверкающих на солнце сапог — все части одежды у Степанова гармонировали друг с другом, создавая по-своему парадный, особо охотницкий облик занятного старика.

Как-то очень подходили к этому одеянию, подчеркивали своеобразную франтоватость человека и староохотницкие усы со знаменитыми подусниками, столь культивировавшимися в XIX веке. Усы сильно поседели, но не добела, они были самые таковские, какие называются в народе «сивыми». Степанов время от времени лихо расправлял их, уверенный, что они украшают его все еще довольно свежее лицо.

Идет Степанов по рингу первым, ног под собой не чует, идет и ведет Нору непревзойденную, но — увы! — все-таки постаревшую (ведь суке уже 10 лет, а для собаки это — настоящая старость!).

Старый охотник, великий любитель собак, ведет свою прославленную умело: он не отпускает поводок вольно, все время слегка подтягивая вверх шею, а значит, и голову Норы, чтобы вид у нее был поэффектнее, пободрее. И вместе с тем он… подбирает, подтягивает отвисающую на шее кожу — «подбрудок» (эх, старость не радость!).

Но как ни старается Владимир Григорьевич скрыть от судьи, от зрителей, от самого себя эту предательскую отвислость, слабые пясти передних ног, недавно появившуюся излишнюю лучковатость задних — трудное это дело, шила в мешке не утаишь! А тем более и самому-то уже за семьдесят, так где же тут уследить за каждым шагом и своим и Нориным! Ходишь, ходишь по рингу, подтягиваешь, подтягиваешь собаку, да где-то и распустишься и ее распустишь… А всесоюзный Чумаков, разве он прозевает?

Судья видит, что Нора все еще блещет породностью, что она для своего возраста хорошо сохранилась, да, для своего возраста, для своего возраста… Но все он видит, все, все…

Чумаков обращается к Ауцену, идущему вторым со своей Мод, столь же породной и ладной, как Нора, да к тому же еще и молодой:

— Дайте вашу собачку вперед! Да, да, на первое место…

И Ауцен, не веря своему счастью, обгоняет Степанова. Теперь он — триумфатор!

А позади него — господи, что там происходит! Старый охотник не в силах вынести удар, нанесенный ему прямо в сердце. Все краски сбегают с лица Степанова, он шатается, он валится на землю. Обморок! Покатилась фуражка, блестя лаковым козырьком и обнажив Степановскую лысину… К старику подбегают стажер и дежурный по рингу, поднимают его, несут к стулу у судейского столика, кто-то из публики кладет на стол фуражку…

— Воды! Скорей воды!..

И вот уже мчатся люди с водой — кто со стаканом, кто с бутылкой.

Среди зрителей оказывается врач.

И потрясенного, убитого горем охотника приводят в чувство, но долго еще он не может встать на ноги.

Подумать только, Чумаков нашел, что какая-то Мод лучше Норы! Слезы катятся по лицу Степанова, спадают на расшитый ворот… А Нора, растерянная и словно разом утерявшая весь свой былой блеск, сидит, прижимаясь к ногам хозяина, и лижет, лижет его бессильно свисающую руку, как будто хочет утешить старика, примирить со случившимся…

«Любви все возрасты покорны!»… Как видно, эту сентенцию можно применить и к охотникам, и к их влюбленности в своих бесценных четвероногих товарищей по охоте.

 Дружок

Темный чепрак, рыжие подпалины, хороший рост да и вся внешность показывали, что это настоящая русская гончая, но пользы от этого не было.

Неизвестно, как и откуда попал Дружок в новгородскую деревушку Гряды, и вовсе непонятно, почему стал жить у Марьи Пешиной.

Мужа у тетки Марьи давно уже не было, охотиться было некому, а стеречь дом — не Дружково дело: ни на кого не вякнет, хоть весь дом унеси. Но Марья жалела пса, и худым он у нее не бывал. Жил Дружок на свободе и вел вполне праздный и легкий образ жизни.

Дружку шел примерно второй год, когда он появился в Грядах; пора бы проходить науку, идти в нагонку, но заняться с ним было некому. Так и оставался он неучем-недорослем.

Интерес к охоте у кобеля все же был немалый. Заметив, что приехавший в отпуск москвич шел в лес со своим англо-русским гончим Задором, Дружок издали провожал их. А как только Задор, подняв беляка, принимался водить его на кругах, а хозяин гонца спешил на верный лаз — откуда ни возьмись чепрачный с подпалами молодец вылетал где попало на след гонного зайца и заливался своим звучным и красивым басом. Не умея, как надо, подвалить к законному гону, Дружок портил дело и Задору, и охотнику.

Москвич старался поймать и отдуть окаянного добровольца, но тот не давался, продолжая вертеться поблизости. В несносного кобеля летели палки, и он удирал, изредка останавливался, грустно и недоуменно оглядываясь на гонителя.

Раз от разу кобель делался все привязчивее к охоте и все увертливей от побоев. Прогнать Дружка было тем трудней, что сам мастер Задор, вместо обязательной драки с посторонним кобелем, к Дружку благоволил, обнюхивался с ним и любезно вилял хвостом. Это смахивало на покровительственную дружбу старого художника, которую он дарит мальчику, тянущемуся к палитре и кисти.

Однажды дело дошло до крайности. Дружок выскочил из ельника к охотнику в тот момент, когда показался из-под Задора гонный беляк. Дружок, завидя зайца, бросился к нему, отогнал прочь и по своему обычаю вскоре вернулся к москвичу.