Кроме того, сцена охоты в «Войне и мире» обогащает новыми и своеобразными чертами образы Наташи и Николая и дает столь колоритный и поэтический портрет дядюшки Ростовых.

Участвуя в съемках, я думал: пусть картины охоты Ростовых станут своего рода памятником псовой охоте, одному из замечательных украшений русского прошлого.

 Удаль

Шли очередные Саратовские испытания борзых по вольному зверю.

А делается это дело так: борзятники, то есть охотники с борзыми собаками, развернувшись в линию, идут или едут верхами на лошадях по полям и ведут борзых на ременных сворах. Судьи, обязательно на лошадях, едут позади этой «равняжки». По вскочившему с лежки русаку или лисице ближайшие к зверю борзятники пускают своих собак. Резвость борзых и ловлю ими зверя оценивают судьи, скачущие за травлей.

Неприветлив был этот последний день октября. Сердито нависало над степью тяжелое, сумрачное небо. Сплошные серые облака упорно и бесконечно ползли и ползли с северо-востока — из студеного угла. Выбитые скотом жнивья пожухли, остатки стерни клочьями прилегли к земле, попадались растрепанные кучки соломы. Уныло костыляли под ветром растопыры-перекатихи. Участки непаханой степи, покрытые седым, сизоватым полынком с островками темно-рыжих бурьянов, лежали скучные, неживые; лишь по краям лощин да неглубоких балок шевелились под ветром бесцветные космы ковыля. А ветер, несильный, но неотвязно-упорный и холодный дул и дул ровно и бесстрастно.

Зверя было мало, и километр за километром равняжка двигалась полями без травли. Пешие борзятники грелись ходьбой, но худо приходилось верховым и особенно судьям, обязанным весь день торчать в седлах, на своем «высоком» посту, слишком подверженным недобрым ласкам ветра. Если бы скакать за травлей! А то — шаговая езда часами и часами… Застынешь!

Еще тяжелее и томительнее казались испытания оттого, что псовые борзые двух саратовских питомников, для которых все и устраивалось, работали плохо. Нудно тянулось время! Невесело я раздумывал о том, как долго еще придется терпеть, пока удастся дать работу всем борзым: и четырем группам по три собаки, и дуй: им в равняжке, и паре Щурихина, бредущей в резерве позади судей и ожидающей освобождения места в равняжке. Дотемна придется мыкаться!

Судьи перезябли и по очереди спешивались, чтобы погреться, ведя коня в поводу.

Ездили, ездили, наконец метрах в полусотне впереди равняжки побудился некрупный русак, еще совсем серый, должно быть молодой. Тучков, хозяин Энгельского питомника, пустил свою свору. Я поскакал за травлей, а шедший в эту минуту пешком судья Романов — пока садился на лошадь, пока догонял — опоздал. Впрочем, ничего не потерял он от этого. Все три собаки Тучкова заложились было за зверем, но пыла у них хватило не надолго: проскакав метров двести, они стали и, приподняв уши, провожали удаляющегося зайца глазами. Мы с Тучковым остановили коней. Как раз подскакал и Романов.

По правилам испытаний судьям полагалось сделать описание работы тучковских собак и оценить ее. Решили: привал. Кстати, и пообедать не мешало.

Едва только судьи и борзятники расположились под ометом соломы с подветренной стороны, как откуда ни возьмись — всадник на невидной, низкорослой, но крепенькой карой кобылке. При нем на своре шла борзая сука чубарого окраса, довольно типичная для русской псовой породы.

Наши собаки, конечно, бросились на чужую, но борзятники их живо успокоили, тем более что чубарая гостья вела себя скромно.

Всадник приложил руку к шапке:

— Разрешите, товарищи, к вашему колхозу?

— Пожалуйста!

Гость не мог не вызвать удивления: он сидел в седле как-то полубоком, правой ногой опираясь на стремя и придерживаясь за переднюю луку остатком левой, ампутированной выше колена. У седла висел костыль. Приезжий отстегнул его и, спрыгнув на землю, подхватил под левую мышку.

— Разрешите представиться! Иван Корнеев — бывший старший сержант артиллерии, теперь старший свинарь совхоза «Алый стяг».

Невысокий, плотно сложенный борзятник лет под пятьдесят, с румяным светлоусым лицом, мастерски управлялся со своими «средствами передвижения», как назвал он с усмешкой уцелевшую ногу и костыль. Он подвел смирную, поводливую лошадку к омету:

— Позабавься! — и кобылка принялась теребить яровую солому.

А потом Корнеев обошел всех нас, всем пожал руки.

Была у нас фляжка с «согревающим», ну и выпили мы с гостем: всем хватило по два термосных колпачка. Поели. Ну, конечно, и не молчали. Корнеев очень критически отозвался о борзых наших испытаний, скачку которых наблюдал издали.

— Гляжу на ваших борзюков: на вид — краса. А гонять зайца ни черта не могут. Прибылому русачишке и то угонки не выдали! По такой слабине век зверя у седла не увидишь. Да бес с ним, со зверем! Пускай не поймали… Хоть бы душу тебе зажгли, красоту показали бы! А тут и этого ни на копейку.

Я старался оправдать борзых питомника:

— С ними заняться бы как следует, они ловили бы!

Но Корнеев не принял моих доводов:

— А питомницкие борзятники нешто не охотники? Кони добрые — только езди, трави… — Заметив угрюмые взгляды Тучкова, гость осекся и переменил разговор: — Испытания — замечательное заведение. Я прежде и не слыхал про такое. Разрешите показать работу Кары. Товарищи судьи, очень прошу! По возможности!

Судьи, разумеется, согласились — ну как не уважить воина-инвалида? Да ведь и ущерба от этого никому не будет.

На место отработавшей своры Тучкова теперь в равняжку вступала пара Щурихина. К ней мы и присоединили Кару; получилась сборная свора при двух ведущих — пешем Щурихине и конном Корнееве. Она заняла левый фланг. В 60 метрах правее стал конный борзятник второго питомника Сенечкин, дальше на таком же расстоянии равнялся борзятник Энгельского питомника Петров, тоже на лошади, а на правом фланге в одной группе вели борзых пешком городские охотники Матвеев и Земляков.

Тучков не вернулся на нашу стоянку в селе. Он задержался в поле, чтобы наблюдать за скачкой остальных собак, и ехал теперь позади.

Я скомандовал:

— Пошел! — и равняжка тронулась.

На этот раз искали зверя недолго. И первый же заяц вскочил как раз против группы Щурихина — Корнеева, не подпустив их метров на восемьдесят. Матерый русачина поднялся из-под кучки перекатихи, застрявшей у межи, и зажег все борзятничьи сердца своим ростом и красотой. Он был, как говорят охотники, цвёлый, то есть успел вылинять к зиме, ноги его побелели, а спина и бока стали чалыми. Было на что любоваться охотникам, знатокам заячьей красы!

Резво покатил заяц по жнивью, весь на виду как на ладони. Щурихин сразу сбросил своих собак со своры, а Корнеев почему-то промешкал и пустил Кару, когда русак был уже метрах в полутораста. Дальняя получилась у Кары доскачка. Вихрем заложилась она по зайцу, догнала борзых Щурихина и обошла их, по охотничьему выражению, «как стоячих». Да они и действительно вскоре прекратили скачку. Каре пришлось действовать в одиночку. Трудность великая!

Скачка борзой тем дороже для охотника, чем больше страсти у собаки, чем неистовее ее порыв. И у Кары это было в высшей степени. Она мчалась, летела, стелясь над землей, вся отдавшись этому стремлению. И скакала Кара при этом так легко, с такой упругостью и красотой, что казалось: скачка ей ничего не стоит.

Спустив Кару, Корнеев и сам помчался карьером. Пустили коней во весь мах и судьи.

Некогда было мне заглядываться на скачку борзятника-инвалида, но невозможно было не заметить его смелость и искусство держаться в седле при таком тяжелом увечье. Он несся на Карюхе во весь опор. Видно, ему и в голову не приходило, как трудно и опасно сидеть в седле на таком бешеном аллюре при одной лишь здоровой ноге.

Нет! Не мог я не любоваться самозабвенной лихостью, на которую, думается, способен только русский борзятник!

По ездоку была и лошадь: она неслась резво и азартно. Какая там плеть! Никак не нужно было ее погонять! Она рвалась за русаком не хуже борзой собаки, она следила за травлей и сама поворачивала за угонками и поворотами зайца!