Дедова постель, как и Ванина, в сенях. И Ваня со своей койки слушает сладкий, веселый храп деда. Самому-то Ване не спится. Нет, он не признает, что не прав. И мальчику долго не дают заснуть новые, небывалые мысли: «Как же так? Дед сам говорит, что скверно пьяное дело, и сам же защищает! А если ему жаль такого человека, если знает, что у дяди Федора горе и тоска, так почему же не поможет? Ну хоть бы к себе позвал!» Трудно Ване разобраться во всем этом. Ему невдомек, что деду все недосуг, что за своими заботами люди нередко забывают о чужих бедах. Невдомек ему и то, что деду неловко слишком уж осуждать Федора Фомича: сам, бывает, тоже выпьет да и побузит…
Через неделю мальчик идет на реку, несмотря на уговоры тетки:
— Куда ты, полоумный? Гляди, какая туча заходит!
А туча действительно надвигается черно-синяя — можно испугаться. Впрочем, она погромыхивает пока еще как-то робко, и Ваня надеется: пройдет стороной. Тетку слушать? Вот еще!
Когда мальчик идет уже вдоль обрыва над рекой, туча накрывает — становится темно, как вечером. Вихрь треплет космы плакучих берез. Ване немножко стыдно, что сглупил, не послушался тетки.
Слепит молния, и гром тарарахает прямо над головой. Под обрывом есть густая-прегустая елка. Скорей! Мальчик скатывается с кручи, и, когда обрушивается ливень, он уже у елки, опустившей мохнатые лапы до земли. Раздвинув их, Ваня лезет в хвойные потемки…
— Лезь сюда, Ванюша! — слышит он знакомый голос. — Хоронись! — Федор Фомич распялил на сучьях клеенку — и получилась крыша. — Сюда залезай. Тут не промочит.
Мальчик и старик сидят плечом к плечу. Вот так гроза! Гром и треск валятся с неба, хлещет вода, будто море опрокинулось. С откоса мчатся ручьи, подтекают под ель, но ветви и клеенка все же спасают головы и плечи обоих.
— Что же на реку не ходишь? — ласково спрашивает старик.
Ваня мнется, не знает, что ему отвечать.
— Да так… — бормочет он.
Дождь — тише. Рыболовы выглядывают из убежища. Серая, посветлевшая туча виновато убегает вдаль, открывая ярко-голубую гладь.
Старик и мальчик спускаются к реке и, перебредя на островок, науживают пескариков.
Потом, конечно, отправляются на Светлое. Там за делами вся неловкость, все смущение проходят. Вновь — дружба!
Хотя на этот раз вся добыча — пяток окуней граммов по двести-триста, приятели не горюют. Мальчику дороже всего сейчас, что дядя Федор такой хороший!
Уже в потемках приятели пробираются на свою прогалинку в кустах. Варится уха… А дядя Федор и кусты — все такое близкое Ване, свое…
Заря гаснет, но месяц светит так усердно, что хоть и ночь пришла, а темней не стало. Когда кончают плясать по кустам отсветы потухающего костра, ивняк становится в лунном освещении голубым. Ваня спрашивает:
— Дядя Федор, вы один живете?
— Один… А была семья…
И Федор Фомич начинает рассказ про счастливые годы, когда после гражданской войны вернулся в деревню, женился…
— Маша моя была и хозяйка и добрая… Детей росло только двое: Катенька и Митя. Да недолго доченька пожила: на двенадцатом годочке утонула. Митя десятилетку хорошо кончил, а тут — война. И Митин год как раз к призыву угадал. Так и ушли мы вместе с ним на войну. Я после госпиталей два раза дома погостил. Маша, бывало, и поплачет, а все старалась меня подвеселить: «Не думай плохого, вернешься обязательно…»
Победу довелось праздновать в Германии. В сентябре нас, стариков, по домам распустили. Перед отправкой получил от Маши письмецо веселое: дома все в порядке, а Митю, мол, «в другую сторону послали». Понятно, на японцев, значит. А там, на Востоке, пока письмо шло, тоже победа. Так радостно на душе, что и не высказать!
Прибыл я на свою станцию: березы на солнце горят, осины, что флаги на празднике, краснеют! Ехал на попутной, на озими любовался. Спрыгнул у дома, взбежал на крыльцо — дверь на замке. Что такое? Ведь телеграмму подал… А соседка Дуня выскочила на улицу, заголосила — да так и повисла на мне. Я подумал, с радости это. Еще смеюсь: «Лужа от слез твоих будет». А она едва проговаривает: «Маша, Маша…» — «Да не томи, — говорю ей, — объясни скорей». Тут она мне и скажи: «Третьего дня схоронили…»
По лицу Федора Фомича ползут слезы, да и у Вани глаза мокрые.
— Как стоял я, так и упал. Очнулся в избе. Добрые люди внесли. Рассказали про Машу: в лесу делянку пилили, так ее деревом убило… Двое суток не ел, не пил — лежал да плакал.
Потом про Митю вспомнил. Вернется, думаю, женится — опять семья… Стал в избе прибирать, в сундук заглянул. Вот — мои письма к Марии, вот — сыновы. Гляжу, военная бумага: «Погиб смертью храбрых…» Это про Митю, значит…
Месяц уже скрылся над лесом, остается розоватый отсвет. Костер едва теплится. Перепела стараются — пулькают. Да еще дзыдзыкают коростели.
— Ваня, спать хочешь?
— Нет, какой сон…
— Тогда давай чай пить…
Ваня смотрит на старого солдата и долго не отвечает. Тот почему-то смущается. Мальчик в раздумье повторяет:
— Давайте чай пить… — И, помолчав, тихо добавляет: — А водки вы не пейте.
— Так с горя ж я, — опустив голову, говорит старик. — Разве оно мне на радость! Ведь когда ты от меня с реки убежал, так я назавтра, куда деваться, не знал!
— А вы и с горя не пейте… Вы к нам в Мышкино приходите, когда вам грустно бывает. А зимой я вам письма писать буду…
— Спасибо, Ванюша, за эти слова! Надо бы, милый, вино бросить…
Шурша кустами, проносится ветерок. Дымок костра припадает к земле, потом выпрямляется. Огонь вспыхивает ярче…
Влюбленность Хорошее дело — охота. И особенно прекрасна она, когда у охотника есть добрый помощник — породная и дельная собака.
И любит же ее охотник! И до чего же приятно ему показать людям красоту своего меньшого брата по охоте! Поэтому выставка — праздник. Соберутся сотни любителей со своими псами — весело, шумно, интересно! Закипит работа экспертов…
Вот ходят по рингу три десятка русских гончих — какой-то чудо-хоровод. Все породны, однотипны, все характерно окрашены — в легких чепраках или багряные. На неискушенный взгляд, чуть ли не все одинаково хороши.
Ну а глаз эксперта — дело другое. Судья видит не видимое простому смертному, и собаки для него далеко не одноценны.
Он уже доглядел, что вон у того выжлеца — брыли, что у этого — голова-то очень типична, а глаз светловат, что у третьего — повихнут гон, да еще и несет его выжлец слишком круто, что у четвертого задние ноги с коровинкой… Словом, на каждом солнце есть пятна, и мысль судьи должна взвесить, сравнить и решить, какое пятно терпимее: брыль или светлый глаз, широколобость или слабоватость спины и так далее, и так далее — пятен множество, и они бесконечно разнообразны. И эксперт так захвачен выискиванием пятен на солнцах и, наоборот, их блестящих сторон, что нет ему дела до остальной вселенной! И что судье какие-то там переживания владельцев подсудных ему собак?
А переживания бывают такие острые!
Года три назад довелось мне судить зверовые породы на районной выводке под Москвой. Собак собралось немного, и, быстро закончив экспертизу гончих, я принялся за русско-европейских лаек.
Во второй возрастной группе оказалось всего три кобеля. На больших рингах с несколькими десятками собак в группе, как правило, владельцев не замечаешь, слишком напряжено внимание в поисках собаки лучшей, затем второй, третьей и т. д. Где уж тут разглядывать самих собачников!
А на маленькой районной выводке, когда среди просторов спортивного стадиона, на ринговом пятачке, перед тобой ходят всего три собаки, невольно видишь и этих людей.
Понравился мне парень лет двадцати пяти, рослый, широко и ладно сложенный и с такими дюжими руками, что о профессии не надо спрашивать — конечно, рабочий. Приятно было смотреть и на лицо парня — мужественное, открытое, сияющее здоровым румянцем.
